Так говорила женщина

Что еще остается для меня тайной, о которой я не осмелюсь даже подумать? Грех. Для меня он все еще тайна. Я хочу познать грех вблизи, но не изнутри. Может, стоя за окном, чтобы не вдыхать его запах. Противный, подземный, есть в нем какая-то грубость и вульгарность, но я жажду понять его тайный смысл. Наверное, так. Вот я еду за границу, в какой-нибудь большой город. Наверное, ты вместе со мной. Уже вечер, мы куда-то торопимся. Внезапно наступает зловещая тишина, будто ведьма прокляла это место. Ни трамвая, ни носильщика, ни души на старой, усыпанной деревянными домами, узкой улочке. А может, это место действительно проклято? Из-за красивой, старой, фиолетово-серой каменной церкви показались женщины и торопливо разошлись в разных направлениях. Я знаю, ты хочешь сказать, как назывался город, где мы тогда останавливались. Где грязные, с растрепанными волосами девушки забирали одежду из лавки старьевщика или ломбарда и почти ничего не ели. Но мне не это нужно. В той странной тишине, в лиловых сумерках, где свет фонарей смешивался с лунным светом, я бы хотела осветить их души. В тот же вечер и в тот же час они тоже, бедные, чувствовали, что что-то не так. Я точно знаю.

Ласточки кончиками крыльев касались воды и ряски. Мудрые птицы, ласточки. С ряской, кстати, только играть и есть смысл. Касаться ее можно лишь слегка, для виду, иначе со дна поднимется мутная грязь. Она тянется вверх, к свету.

Свет обрушивается на меня и обволакивает, купая в мерцающей белизне. Вот она, жизнь! Наверное, у каждого бывают моменты, когда гуляешь под солнцем и мягкие весенние лучи желают тебе доброго утра. Тот самый свет. Вот бы поселиться в прекрасном, светлом дворце, вокруг которого растет душистый чубушник, белый жасмин и усыпанный красными цветами боярышник. Каждое утро я бы надевала новое красивое платье. У меня бы было много платьев. Одно чисто-белое, серьезное, с большими складками, другое — черное, легкое, как полупрозрачные облака, покрытое блестящей серо-голубой тонкой вуалью. Есть еще платье в рюшах, персиково-розовое, или изящное болезненно-лиловое платье, покрытое кружевами. Еще платье из желтой парчи, вышитое серебром. И вот наступает долгий сонный вечер, я лежу на шкуре белого медведя, а на мне изящное вечернее платье пурпурного цвета, оно плотно облегает плечи и фигуру, и на открытой шее сверкают прекрасные бриллианты. Вот бы примерить его. Я лишь отдаю приказы слугам и мечтаю, когда зацветут лилии. И никакой суеты. Просто выйти утром из ароматной, теплой ванны, покататься на прекрасной лошади, выпить обжигающего вина из изящного кубка, вдохнуть аромат великолепных южных цветов, укутаться в мягкие, нежные, красивые ткани, протянуть руку помощи и делиться со всеми, кто нуждается.

Знаю, все это утомило бы меня. Есть ли надежда переродиться? Если все мои желания исполнятся, и я познаю все удовольствия, значит ли это, что жизнь покинет меня?

Нет, не хочу такого исхода. Пока не стало слишком поздно, буду улыбаться, отброшу от себя все-все, что довело меня до того порога, где человек уже отрешился от желаний. И отправлюсь в путь. Босиком, в рубище, посыпая голову пеплом. Я дойду до монастыря, постучу в дверь и буду молить о прощении. Потом за мной захлопнутся решетчатые ворота, и я останусь внутри, среди призрачных коридоров, заплесневелых склепов, темных камер, в стенах которых вырезаны каменные розы. В храме я стану зажигать свечи и усыпать алтарь мертвыми цветами, промывать и перевязывать самые ужасные раны, буду носить пояс с острыми гвоздями и каждый день просить для себя самые строгие послушания. Радость покинет меня, но, думаю, и в боли можно найти нечто прекрасное. Это может быть дикая, потусторонняя вакханалия. Наши жалкие червеподобные тела подвергнутся всевозможным мукам, всему, что болезненно и уродливо. Нет-нет, это тело не я, я другой — вот что такое величайшая на свете гордыня. Я бы, наверное, почувствовала всю полноту жизни Только в том случае, если бы она там и закончилась. Я бы смиренно покаялась, и склонилась к земле, и, одержимая верой, поприветствовала смерть как спасительный образ. Ведь в остальном смерть ужасна, непоправима и непостижима...

Так говорила женщина...

Когда она замолчала и сигара мужчины погасла в полумраке спальни, а огонь в камине почти потух, воцарилось долгое, странное, как будто опустошающее молчание. Угли тихо мерцали, догорая.

— Зажжем лампу, малышка? — громко спросил мужчина.

Еще раз

Перевод Татьяны Быстровой

Стоял прохладный весенний фиалковый вечер, ветер, который все больше шалил, играя со шторками в салоне трамвая, трепал черные волосы девушки. Громыхали экипажи, проносясь мимо со звоном и свистом, на освещенных бульварах тут и там слышался гул носильщиков и крики мальчишек-газетчиков. На остановке у Национального театра сошла женщина, чтобы сделать глубокий глоток воздуха, полного дурманящих весенних ароматов, которые подействовали на нее так же, как на атрофированную нервную систему действует чарующая соблазнительность прелестной курсистки. Женщина побледнела от удовольствия, которое доставил ей этот вдох, и ее большие, широко распахнутые серые глаза заблестели из мехового воротника.

Это была стройная дама, наделенная легкой походкой, из той элегантной, хрупкой породы женщин, которые кажутся высокими, пышными и статными, на самом же деле росту женщина была среднего и немного сутулилась. Но когда она легко и энергично скользила вдоль светлых стен, под тусклым светом фонарей, то напоминала невероятно грациозное создание, беспомощного, но изящного и сильного зверька, быть может изящную рыбку, что ловко и умело снует сквозь трещины в шершавых скалах. Несколько опоздавших в театр зрителей обернулись ей вслед, а губы молодых людей невольно сложились в воздушном поцелуе.

Она не замечала их взглядов и, слегка наклонив голову, решительно зашагала в сторону проспекта Андрашши. Дама приехала из провинциального города и с жадностью любовалась огнями дешевых уличных реклам, ведь ей уже давно не доводилось ими насладиться. Когда она еще жила здесь, то была намного моложе, по-другому смотрела на мир, и именно здесь произошли те немногие истории, что были в ее жизни. Тогда тоже стояли фиалковые, прохладные, весенние вечера, и так же гудел, громыхал и звенел бульвар. С тех пор она столько раз вспоминала те давние весенние вечера, что воспоминания эти потускнели и спутались. В эту же минуту ее мысли походили на посещающие нас смутные догадки из другой жизни, той, что была до того, как мы родились: «Где-то я уже это видела... дежа вю», и, прежде чем невинные скитания прошлых лет успели оставить яркий и чистый след в ее душе, женщина вдруг вскинула голову и дерзко посмотрела прямо на свет уличных фонарей.

Она стояла перед кофейней на углу, а за оградой, в тени кадок с плющом и туями, сидел мужчина в распахнутом пальто и с удивительным упорством помешивал кофе. Услышав приближающиеся шаги женщины, он вздрогнул, взглянул на нее и механически поприветствовал, резко кивнув головой. По прошествии многих минут выражение лица его сменилось удивлением.

Викши, ну конечно, это она, Викторин Коцан.

Девушка сначала кивнула так, как кивала дома деревенским мальчишкам, будто тот, кому она улыбалась, сделан из стекла или воздуха, и она глядит сквозь него. С застывшей на губах полуулыбкой она сделала несколько шагов, все дальше удаляясь от дрожащих туй. И на минуту остановилась на повороте.

Что это было? — задумалась она. — Значит, снова!.. Это был он. Заметил меня.

Нерешительно, не отдавая себе отчета, женщина свернула на тихую улицу. Так просто! Сколько раз с неистовым гневом или безрадостной кротостью, позже равнодушно, но всегда твердо зная, представляла она, что этот момент обязательно настанет, и вот он наконец настал. Сейчас! Но почему именно сегодня? И на этом все? Не должно ли произойти что-то еще? В этом уже не было никакой надобности, так зачем же?..

Позади послышался торопливый стук шагов, все ближе, уже в узком переулке, и она почувствовала, что скрыться некуда. Женщина быстро и тяжело вздохнула и почувствовала, как привычно сжалось сердце. На мгновенье она вспомнила то чувство. Сейчас что-то будет, снова какая-нибудь история, после стольких тихих* скучных лет. «Чем все тогда кончилось?» — с затуманенным мозгом, в смятении и удивительно нервно, она пожала прохладной рукой руку мужчины, который приблизился к ней.

— Добрый вечер!

Странно, она произнесла эти слова спокойно и разочарованно. Совсем по-другому она это представляла. Годами рассчитывала на встречу, прекрасную, случайную встречу, как в театре, которая бы в нужное время и в нужном месте положила конец бесцельным скитаниям. Сначала при мыслях об этом ее охватывал неистовый гнев, сидя на краю кровати в бревенчатой деревенской комнате, она язвительно шипела слова обвинения, услышав которые он должен был бы побледнеть, а лоб бы побагровел от стыда. Думала, что будет спокойной и дружелюбной, какой была при их знакомстве, потом пыталась изобразить презрительное безразличие. Хотела вновь быть мягкой и печальной, словно принесенная в жертву жизнь, но чаще всего представляла, что они встретятся среди толпы народа, она будет кокетничать с мужчинами, исступленно, горько — пусть посмотрит. Эти бесплодные, сумбурные мечты развеялись, и она уже давно не вспоминала о нем, привыкла к своей жизни, и вот он вновь стоит рядом ароматным, лихорадочным вечером, а она горько и задумчиво произносит: «Добрый вечер!»

И оба задумались над глупыми банальностями.

— Сто лет вас не видел. Я слышал, вы вышли замуж, три года назад, да?

— Да! И вы женаты, насколько мне известно.

— Четыре года как, — ответил он и вдруг пожалел о своей неловкости. — Так где вы живете?

— Пока в Промонторе. Муж купил там аптеку. Я часто туда заглядываю.

Об этой фразе женщина пожалела. Они обменялись еще парой нелепых фраз и замолчали.

Удивительным образом, мужчина и женщина зашагали в одном ритме, как раньше.

На углу они развернулись, мужчина повернулся к ней.

— А расскажите о муже, Викторин, — сказал он нарочито равнодушно, вежливым тоном.

— Он очень хороший человек! — волнуясь ответила женщина. — У меня и сын есть.

— У меня тоже, у жены — нет. Ничего нет.

— Ваша жена все еще хворает?

— Постоянно, бедняжка! — в движении его головы прочитывалось немое недовольство.

Они вновь замолчали.

— Викторин! — вновь произнес он, — Семь лет уже прошло с тех пор...