Так говорила женщина

А снаружи солнце сияло над склоном холма, фиалки синели в траншеях между насыпями, из каменных развалин доносилось пение птиц. Во дворе замка, на верхушке полуобвалившегося позорного столба, тоже находилось ласточкино гнездо: маленькие птички облюбовали широкое ржавое железное кольцо, к которому в былые времена приковывали узников.

Я заглядывала в подвал через замочную скважину, а вокруг теснилась целая банда взъерошенных малышей со светлыми, как лен, волосами; лучи весеннего солнца трогательно играли на прядях. Это был наш королевский двор — мой и Марики — прусачишки с кулачок, несколько Лиз, Агнет, Поли, Лени, Гансов да Сепов, которые всюду следовали за нами, «приходскими барышнями», с раболепной верностью. И сейчас вижу их как наяву — как они кружком обступили меня, самую старшую и самую мудрую из них, вижу обращенные ко мне доверчивые, серьезные, взволнованные и глупые личики ребятишек.

— А правда, что там кто-то живет?

— Да, — ответила я с полной уверенностью.

— А он не выйдет оттуда?

— Нет, не выйдет — никогда.

— «Никогда» — heisst er [21] — «Никогда»!

Я взглянула на них. Думаю, они не поняли венгерского слова; немного поразмыслив, я повторила:

— Никогда! Верно, так его и зовут. Его имя — Чело-век-Никогда.

И снова приникла к замочной скважине. Ух! До меня долетело прохладное затхлое дуновение, и я увидела странную, затянутую паутиной тень, которая пронеслась по стене погреба. Я в страхе отшатнулась.

21

Его зовут (нем.).

— Ребята, — прошептала я, — нам нужно поскорее уходить отсюда. Человек-Никогда не любит, когда здесь громко разговаривают, и он рассердился, потому что услыхал свое имя. Но завтра мы его задобрим.

— Он рассердился! — с ужасом прошептали все Лизы, Агнеты, Гансы и Сепы.

И легкие детские ножки бесшумно понеслись вниз по склону холма, поросшему мягкой травой, до самого тракта. Но и там вновь повисло тягостное, беспокойное молчание — может быть, потому, что я ничего не говорила, продолжая в задумчивости шагать по дороге. На повороте я подозвала ребят и вполголоса сообщила:

— Послушайте! Мы кое-что предпримем, чтобы Чело-век-Никогда не сердился, — а то будет беда. Делайте, что я скажу.

— Что же?

— Завтра утром принесите что-нибудь из дома — что найдете. Сгодится и кусочек хлеба, и кукольное платье, и красная бумажка, и свечка, которую ваши мамы зажигают на роратную мессу [22] . Все, что можно. Мы дружно пойдем к нему и подарим эти вещи, и тогда он не будет сердиться.

— Ну и здорово же будет! — воскликнули они с воодушевлением, как и всегда, когда я придумывала новую игру.

22

Мессы Пресвятой Деве, которые служат во время Адвента на рассвете.

Все они явились на следующий день и с трепетом, волнением, в полной тишине выложили добычу. Я принесла половинку рогалика, поданного к утреннему кофе, Марика — моточек розовых ниток; кто-то притащил шкурки от сала, Ганс добыл заячью лапку, а Лени — отколотую ручку синей плошки. Она была самой красивой. Я сложила дары в игрушечную коляску Марики, полную фиалок, и мы, галдя, потащили все это добро вверх по склону, до самого погреба. Там я встала перед дверью, приникла к замочной скважине и начала долго, пытливо вглядываться в темноту, стараясь внушить ощущение тайны остальным, а затем медленно повернулась к толпе.

— Сядьте на корточки и опустите головы!

Они повиновались. Затем я стала по одному брать в руки наши подношения и, низко наклоняясь, просовывать их в щель под железной дверью. То ли ступени лестницы, ведущей в погреб, были разобраны, то ли первая ступенька находилась значительно ниже порога — это уж одному богу ведомо, — но половинка рогалика исчезла с громким стуком. За ней последовали заячья лапка, осколок стекла и все остальное. Я снова повернулась к детям.

— Громко повторяйте то, что я произнесу. Но оставайтесь сидеть на корточках; а Марика пусть возьмет в руки несколько фиалок и ударит ими по засову столько раз, сколько мы произнесем волшебные слова.

После этого я воскликнула:

— Додолама! Бабурика! Антомеда! Хелгораба!

Моя паства, запинаясь, пробормотала эти слова вслед за мной с должным благоговением, а затем мы торжественно покинули это священное место, взволнованные и исполненные глубокого впечатления.

Так я стала папессой новой, в высшей степени мистической веры, которая в своей морали была по-язычески простой, а в обрядах — фантастически смелой. Я всегда сначала демонстрировала всем собравшимся наши пожертвования: крахмальный сахар, кукольные платья, дохлого воробья, а затем приникала ухом к замочной скважине — и под изумленный шепот прихожан внимала откровениям и озвучивала их для всех. Во имя Его я судила, карала и воздавала, культивировала бесчисленные легенды о Человеке-Никогда и наконец набрала себе целый папский орден. Чаще всего мне помогали сестра Марика и высокий парнишка с мечтательными глазами по имени Ганс, который всегда толкал коляску с подношениями.

И все же — помню отчетливо — это не было притворством, я верила с первой минуты, и чем дальше, тем сильнее. Мысль о сверхъестественном захватила, одурманила меня, заронила семена в мое маленькое существо; я веровала, быть может, даже истовее прочих. Вера моя имела огромное воздействие на остальных, и я была ее истинным апостолом, милостивым и самым убежденным.

Поначалу новый культ оказывал на нас благотворное влияние — домашние только диву давались.

— Марика! — обращалась я в сторону кроны сливового дерева, — вы сейчас опять объедитесь зелеными фруктами. Если заболеете, то стоять у порога с фиалками будет кто-то другой.

Или:

— Сеп! Ты уже порвал свой новый пруслик [23] . И запачкался, а Человек-Никогда этого очень не любит!

Но постепенно мы начали слишком уж сильно вживаться в игру, и больше всех — я сама. Крестьянские дети, как и прежде, дрались, рисовали на стенах, собирали птичьи перья, но я всецело погрузилась в мистерии, которые сама же придумала из воздуха, и тут ощутила, что они начали перерастать меня. Во всех моих мыслях, играх, страхах присутствовал этот невидимый дух, наделенный подавляющей, пугающей властью, он поселился в моем маленьком мозге и ошеломлял несомненностью своего существования. Беспокойство не покидало меня, и я со своей разрастающейся сектой в ужасе подходила к волшебной пещере. Сверхъестественное существо, пробужденное из пустоты, начинало вызывать жуткий страх. Я была уверена: однажды Человек-Никогда явится мне, и я увижу его своими глазами. Он стал приходить в снах — а поскольку мы приписывали его влиянию все необъяснимые и чудесные события, то знали, что он правит и снами. Он повелевает капризной судьбой: сегодня нам досталось на орехи за оторванную пуговицу, а когда назавтра она оторвалась опять, никто даже не заметил. Я боялась его. Но, конечно, никому не могла вразумительно объяснить, что именно меня терзало и оседало в душе все более туманным и гнетущим ужасом.

23

Яркая безрукавка, часть венгерского народного костюма.

Кончилось лето, пришли слякотные, пасмурные дни и рассветы в белом инее. На прогулку до погреба было почти уже не выйти, Сеп помогал отцу с уборкой урожая, Лиска стала нянькой в семье нотариуса, Марика закашляла и неделю пролежала в постели. Я смутно ощущала, что настает переходная, кризисная пора, и целыми днями до темноты неподвижно сидела на табуреточке, глядя на серое небо и черную грязь за окном. И все сильнее терзалась мрачными размышлениями.

— У тебя что-то болит? — раз спросила Марика, когда начало смеркаться.

— Не болит.

— Так что стряслось?

— Мне страшно.

— Из-за чего?

— Не знаю, Марика, — ответила я, дрожа от страха, не осмеливаясь даже шелохнуться. — Не знаю, но мне все время кажется, что я во сне — даже днем. А сейчас я думаю вдобавок, что ты — не моя настоящая сестра Марика. Ты мне просто снишься. А я сплю, и меня может убить грабитель, потому что сейчас ночь и мне не проснуться. А ты не Марика, потому что настоящая Марика спит рядом со мной в нашей кроватке...