Талант есть чудо неслучайное

христианином, чем какой-нибудь лицемер, гордо заявляющий, что он христианин? Так

ли уж важны термины? Не более ли важно то, чем человек на самом деле является?

Разве нельзя при всех разных вероисповеданиях и политических убеждениях

выработать наконец единые принципы во имя главных основ человеческой жизни —

мира, здоровья,

402

процветания, культуры, свободы? Джон Кеннеди, конечно, не был коммунистом. Он

был представителем определенного класса, его воспитанником и защитником. Но 18

октября 1962 года он сказал: «Если мы не можем сейчас положить конец нашим

разногласиям, то по крайней мере можем содействовать созданию мира, в котором

может существовать разногласие. Все мы дышим одним воздухом. Все мы заботимся о

будущем наших детей. И все мы смертны». Под этими словами могли бы подписаться

многие коммунисты. Через одиннадцать лет Л. И. Брежнев сказал во время поездки в

США об определенном периоде истории: «Наступил не мир, а холодная война —

жалкий суррогат настоящего мира. Она надолго отравила отношения между нашими

странами и международные отношения в целом. В определенной мере ее мрачное

влияние сохраняется кое в чем и до сих пор». Под этими словами, призывающими

вынуть осколки железного занавеса из глаз, могли бы подписаться все честные люди

мира, даже далекие от коммунизма. Но если коммунисты могут подписаться под

словами нскоммуниста, говорящего о мире как о единственном спасении человечества,

а некоммунисты под словами коммуниста, отвергающего любую войну, в том числе и

холодную, то не означает ли это, что мир в мире — это и есть то политическое

убеждение, которое может и должно стать общим для всего честно мыслящего

человечества?

Говорят, что бывают разные разрядки — и плохая, и хорошая. Но при современном

оружии даже несовершенная разрядка все-таки лучше войны, и надо сделать все, чтобы

усовершенствовать эту разрядку, не прибегая ни к каким видам морального шантажа

или экономического давления, ибо это может отбросить нас в прошлое. Мир в мире,

если он стабилизируется,— это и есть путь к наибольшему благу и свободе. Мир в

мире — это и есть то духовное оружие, которое должно разрушить бастионы

политического расизма.

ДЕТИ ЗА СТЕКЛОМ

Несколько лет назад я возвращался домой из Австралии. Моим соседом в самолете

был австралийский фермер лет семидесяти — крепенький, краснощекий,

213

налитый здоровьем и оптимистическим любопытством. Он скопил за свою рабочую

жизнь кое-какие деньжонки и решил на старости лет взглянуть на мир. До сих пор

фермер никогда не покидал пределов Австралии, да и знание родины у него

ограничивалось знанием собственных овцеводческих пастбищ. Например, он сказал

мне, что никогда не видел аборигенов. Все вызывало в нем восторг — и то, как,

покачивая бедрами, стюардессы катили по проходу столик с крошечными бутылочками,

и то, что где-то внизу, изумрудно просвечивая сквозь облака, проплывали неизвестные

ему ранее острова, и то, что на его груди болтался новенький «Поляроид», которым

фермер предполагал запечатлеть ожидаемую красоту мира. Фермер летел в Париж, я —

в Москву, однако забастовка работников аэролинии остановила его и меня на пару дней

в Дели. Нас поселили в одной гостинице, и, скинувшись, чтобы подешевле, мы наняли

такси для поездки в Старый Дели. Предвкушая экзотическое зрелище, фермер привел в

боевую готовность «Поляроид». Однако недалеко от въезда в Старый Дели шофер

категорически потребовал, чтобы мы подняли стекла автомашины, несмотря на

удушающую жару. Мы поняли причину его настойчивости, только когда въехали в

город. Шофер был вынужден снизить скорость до минимума, потому что машину

обступили изможденные полуголые люди, протягивая к нам руки: «Моней! Моней!» В

их просьбах не было никакой крикливой назойливости и даже почти никакой надежды,

но это-то и было страшно. Мы видели прижимающиеся к стеклам скелетообразные

призраки с неподвижными, погруженными в собственный голод глазами, и таких

людей были не десятки, не сотни, а тысячи. Это были те, кто рождались на улице,

спали на улице и умирали на улице, так и не узнав, что такое значит собственная

крыша над головой. Особенно невыносимо было видеть детей, настолько исхудалых,

что они казались прозрачными. Их черные глаза прилипали к стеклам машины, а

тоненькие руки царапали ногтями по стеклу. Если бы мы вывернули карманы, отдав все

до последней монеты, мы бы все равно не смогли бы помочь им всем сразу.

Австралийский фермер забыл про свой «Поляроид» и, задыхаясь, прохрипел: «Назад-

Назад... Это невозможно видеть...» Ночью впервые

404

в его жизни у него было плохо с сердцем, и пришлось вызывать врача. Фермер

лихорадочно бормотал, хватая мою руку: «Я не представлял, что так бывает. Я честный

человек, я ничего не украл, я сам работал всю жизнь, но я почувствовал себя

преступником... Да, все мы преступники, если есть еще дети, которые так жи-мут. .» Я

тоже чувствовал себя преступником. А скольких таких детей я встречал в Того,

Либерии, Гане, в Мексике, в Уругвае, Эквадоре, на Филиппинах! Дитя войны, я хорошо

знаю, что такое голод, и понимаю тех, кто голоден. В каждом ребенке, умирающем с

голоду, умирают, быть может, задатки будущих Моцартов, Шекспиров, Эйнштейнов.

Когда-то русский философ Федоров мечтал о воскрешении мертвых, считая это тем

общим делом, вокруг которого должно сплотиться человечество. Наша сегодняшняя