Талант есть чудо неслучайное

другая, других истоков и других начал...» Санчо побаивается лжепророков, и, надо

согласиться с ним, не зря: «Анафемы, посулы, прорицанья — я все глотал, чего б он ни

изверг, пока однажды лживого мерцанья не уловил — в глазах, подъятых вверх».

Еще бы — ведь столько раз «ложью новой заменяли уже наскучившую ложь»! Но

хочется привести целиком одно из лучших стихотворений Винокурова, где Санчо и

Дон-Кихот уже не полемизируют друг с другом, а защищают друг друга, как братья по

духу: «И вот я возникаю у порога... Меня здесь не считают за пророка! Я здесь, как все.

Хоть на меня втроем во все глаза глядят они, однако высокого провидческого знака не

могут разглядеть на лбу моем. Они так беспощадны к преступленью! (Здесь кто-то,

помню, мучился мигренью?)—Достал таблетки?! Выкупил заказ?— Да разве

просьба та осталась в силе? — Да мы тебя батон купить просили!— Отправил письма?

Заплатил за газ?..— И я молчу. Что отвечать — не знаю. То, что посеял, то и пожинаю.

А борщ стоит. Дымит еще, манящ!.. Но я прощен, я отдаюсь веселью! Ведь где-то там

оставил я за дверью котомку, посох и багряный плащ».

Столкновение противоборствующих, но неразделимых начал жизни ощущается у

Винокурова не только в оголенной философичности замысла, но и в самой поэтической

плоти. Тут и почти пародийное «ведь отравление желудка излечивается молоком» или

«зачем одно другому противопоставлять?». Это явно нарочитые сан-чопапсизмы,

пропущенные через прутковщину. А рядом донкихотская псевдовозвышенность,

отдающая символизмом: «В Индии, среди развалин храма, где висит полупрозрачный

зной, Сакья-Муни Будда Гаутама в зарослях предстал передо мной».

Частично, как все мы, герой Винокурова является причудливым конгломератом

быта и порыва, но будут

192

близоруки те, кто в постоянной тезе и антитезе увидит лишь ограниченность автора

внутри этих двух ипостасей и не разглядит третью. Тревога самого Винокурова но

поводу чьей-то возможной близорукости горько выражена в прекрасном

четверостишии, где его мастерство словно освободилось от мастерства, как он сам об

этом мечтал, и фигура третьего, реального Винокурова, а не его героя, выпукло

предстала на фоне уже теперь ненужных тезовых и антитезозых конструкций: «Я не

знаю, что там было? Что там будет? Что там есть? Расплылись мои чернила, не понять

и не прочесть...» Конечно, кто-то может не все сразу понять и впасть в отождествление

автора с тем мещанством, от имени которого он иногда как бы говорит, но на самом

деле только для того, чтобы его разоблачить изнутри, а не извне. В такое заблуждение

уже впадали некоторые критики. Но ведь Дон-Кихот хорошо сказал на этот счет:

«Много есть на свете теологов, которые сами не годятся в проповедники, но зато

прекрасно умеют подметить, чего не хватает в чужой проповеди или что в ней

лишнего».

Конечно, у Винокурова, как и у всякого поэта, есть свои недостатки, но без наших

недостатков не было бы и нас. Все же избавление от некоторых из них помогает нам

быть самими собой. По стихам Винокурова видно, что он поэт не только пишущий, но

и читающий. Но иногда в стихах Винокурова улавливаешь уж слишком прямые цитаты,

как, скажем, в стихотворении «Пишите кровью!», явно напоминающие некоторые

тезисы немецкой философии. Некоторый холодок рассудочности проскальзывает

временами, когда Винокуров пишет на темы, как бы раскрыв словарь и ткнув туда

наугад пером: «История», «Риск», «Легкость», «Молоко» и т. д. Однако основная линия

у Винокурова теплокровная, мужественная: «Я крылья еще не расправил — а

молодость позади». Это уже цитата не из книги, а из собственном души, из

собственной плоти. А вот самоотверженный вопрос, на который далеко не все

способны, особенно в свой адрес: «Были ведь молодыми когда-то и мы... Ну и что?»

Это «Ну и что?», сочетающее и санчопансов-ский реализм, и дерзкий вызов Дон-

Кихота, содержит в себе и третье неоценимое качество — не теряя видения жизни,

какая она есть, не терять страсть по той

100

жизни, какой она может и должна быть. Иногда в своем подчеркнутом бытовизме

Винокуров просто прикидывается, что он неромантичен.

Винокуров хитро придает своему герою нарочито гиперболизированные

недостатки,, чтобы острей поставить проблему вещности и вечности. Винокуров до

предела заземляет поэзию, одновременно борясь с подкожной заземленностью. В этом

— своеобразный художественный подвиг Винокурова, ибо порой можно натолкнуться

на недопонимание его задач. Утрировать собственные существующие или даже

вымышленные недостатки труднее, но почетней, чем притворяться неуязвимым,

железо-бетонно безошибочным. В поэзии ахиллесова пята ценней геркулесовой

грудной клетки, сконструированной из проволочного каркаса.

В Винокурове донкихотское и санчопансовское перемешалось. Герой Винокурова и

не менее мудр, чем Санчо, и не менее смел, чем Дон-Кихот. Винокуров никогда не

рядился в доспехи рыцаря гражданственности, которые иногда при прикосновении к

ним издают лишь глухой звук раскрашенной картонажной продукции, но сквозь всю

его поэзию проходит неукротимая рыцарская борьба с мещанством, с заедающей

бытовщиной.

Когда он видит торжество бездуховности, в какой бы форме она ни проявлялась,

Винокуров пронзительно спрашивает:

Крадется в сердце ужас: неужели все это цель, конец, венец, итог?

Винокуров не хочет, чтобы люди тратили силы на борьбу с ветряными мельницами,

но он не хочет, чтобы они утратили благородство Дон-Кихота. Винокуров не хочет,

чтобы люди стремились губернаторствовать, как Санчо, который признавался самому