Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
и теннисом мышцами, избегать слишком жирной пищи, чреватой холестерином, и тем
не менее главным для него остается хищный инстинкт «наесться» — наесться личным
благополучием, плотскими наслаждениями, детективными кинофильмами и
книжонками и,, наконец, властью над себе подобными — лишь бы досыта. Опасность
для человечества состоит в том, чта границы этого «досыта» слишком неопределенны и
чтв аппетит приходит во время съедания ближних. Но современный мещанин ловко
скрывает свой аппетит пот
иногда обороняющееся лукавством, уже доказывает era моральное преимущество перед
современными мещанами. Не будем забывать и того, что Санчо постоянно находится в
борьбе с животным инстинктом самосохранения и мужественно преодолевает его, а
если даже и спорит с «рыцарем печального образа», про себя называя его
сумасшедшим, то вместе с тем необыкновенна предан ему и, может быть в чем-то
грустно завидузц
97
помогает искать несуществующую и тем более прекрасную Дульсинею. По-
крестьянски смекалисто ориентируясь в реалиях жизни, Санчо не может стать таким
же идеалистом, как Дон-Кихот, но разве не самый высокий идеалист — человек,
наделенный безобманным видением и, несмотря на это, ставший честнейшим оруже-
носцем обманывающегося благородства?
И Санчо Пансо не более ли рыцарь, чем сам «рыцарь печального образа»?
Итак, есть ли Дон-Кихот в Санчо Пансо?
Этот вопрос, возникавший во мне и раньше, снова властно прорезался при
прочтении книги Е. Винокурова «Метафоры».
«— Я против вселенского зла негодую! — Ну что ж, я плачевный предвижу исход...
— В трактире тщедушную шею худую из панциря вытянул Дон-Кихот... Сидим и
беседуем: так, мол, и так-то. Мы друг против друга, вопрос на вопрос.— Да разве же
можно идти против факта? — А что — против совести разве попрешь?» С кем ведет
спор герой Винокурова? Ответ дан давно: «С кем протекли его боренья? С самим со-
бой, с самим собой...» И думаю, что во многих из нас живут и Дон-Кихот, и Санчо
Пансо, и, хотя доминанта может принадлежать то первому, то второму, это дву-
единство гиперболизированных противоположностей и определяет изначальную
человеческую сущность.
Ранний Винокуров сразу вошел в поэзию со своей неповторимой интонацией, где
дотошное знание армейского быта и стансовая мечтательная возвышенность
сочетались взаимодоверчиво и противоречиво. Однако поэт недолго носил на ушанке
со споротой звездочкой ярлычок «поэт военной темы». Война вообще не может быть
темой, а лишь жизненным опытом, в результате которого способно родиться его
нравственное осмысление, то есть тема. Дым войны не сразу, но постепенно
развеивался, и в нем с иной, чем раньше, отчетливостью проступали лица людей, лицо
времени, собственное лицо. Или — не проступали.
Свое лицо мы добываем
с бою,
Страшимся
мы, как видно,неспроста
Быть, как икринки,
схожи меж собою.
J 90
Оказалось, что на войне в чем-то было проще, хотя думалось, что победа сразу
разрешит все сложности. Мир, сужавшийся в бою до линзы артиллерийского прицела,
внезапно расширился, ошарашил, а потом снова сузился, верней, сгустился «какой-то
незнакомо оробелый, в дрожащей капле у конца пера, безмолвной ночью, над бумагой
белой».
Быт был уже не похож на прежний, армейский, когда так по-юношески свежо
можно было радоваться поэзии казарменного обеда. Уже в третьей книге — «При-
знанья»— ощущалось, что перо царапает по дну опустевшей консервной банки НЗ и в
то же время, не боясь сломаться или утонуть, мужественно окунается в новые, по-
иному кровавые чернила так называемой мирной жизни.
Драгоценное качество героя Винокурова — простодушие, обороняемое ранее
защитным цветом армейско-сти, в мирной жизни становилось норой легкоуязвимым.
«Я от земли ушел бесповоротно, сапог не шить и не скорняжить мне. И все ж душа моя
простонародна в своей основе, в самой глубине». Вспомним: «Выставляй на вид,
Санчо, скромность своего происхождения и не стыдись признаваться, что ты родом из
крестьян...» Но ведь эти советы Санчо дает не кто иной, как сам Дон-Кихот. Нет ли и в
Дон-Кихоте в минуты его отрезвления черт разумности Санчо?
Все книги Винокурова, кончая «Метафорами», строятся на обнаженности
санчопансовской темы и донки-хотовской антитезы или наоборот. «В платок по-бабьи
прыснут марсианки с грудными марсианами в руках... Там та же все обыденная тайна,
такая же, как тайны на земле». Или: «И тайны нету на земле опять». Это откровенная
теза заземлениости, признающая только вещность, объемность, доказуемость. Она
опирается на опыт, на «погреба воспоминаний». Но не забудем, что эти погреба —
пороховые. «Живу в спокойном забытьи, но огонек запала лишь только стоит поднести,
и все тогда пропало...» Нечто вроде бесплотное приобретает взрывчатую силу
вещности, и мнимо мощная вещность быта разлетается вдребезги, как люстра из
искусственного хрусталя.
Это духовная антитеза, ставящая превыше того, что можно потрогать рукой,
потенциальную силу неощути-
191 мости. Санчо заявляет: «Весь этот мир — фантазия одна, за исключеньем —
хлеба на ладони». Или: «Жизнь у легенды коротка... Но достоверность протокола — я
верю —победит века!» Или: «А истина? Да вот она, смотрите,— стакан, чуть-чуть
вспотевший, на столе». Но Дон-Кихот качает головой, на которой треснувший медный
таз цирюльника приобретает свечение подлинного шлема: «Но есть на свете музыка