Талант есть чудо неслучайное

Самойлов не насилует легких, полагаясь на убедительность голоса в его

нормальной тональности, и не насилует воображения для подыскания слов, должных

потрясти читателя:

Люблю обычные слова, Как неизведанные страны. Они понятны лишь сперва,

Потом значенья их туманны, Их протирают, как стекло, И в этом наше ремесло.

Вспоминается многократно цитируемое «Прозрачные размеры, обычные слова» В.

Соколова. Но, право, название вступительной статьи Е. Осетрова «Поэзия обычных

слов», предпосланной сборнику Самойлова, чревато опасностями, ибо этой формулой

нередко прикрывается серость, ничего общего не имеющая ни с Д. Самойловым, ни с

В. Соколовым. Не будем забывать, что поэзия обладает не только полезностью

благонамеренной овсяной каши, но и магией колдовского приворотного зелья. Все дело

не в самих словах, а в волшебстве их порядка. «Шипенье пенистых бокалов и пунша

пламень голубой» — слова самые обычные, но в их музыкальной расстановке— магия.

Обычные слова, поставленные в волшебном порядке, перестают быть обычными и

поэтому не надо возводить в ранг поэзии «обычность» как тако

183

вую. Такая ли уж обычность в физически ощущаемом образе Самойлова:

Гобой лежал, погруженный в бархат, Разъятый на три неравные части, Черный,

лоснящийся и холеный, Как вороные в серебряной сбруе.

Или в точно угаданном среди хаоса звуков женском крике:

Так со мной бывает спозаранок, Когда что-то нарушает сон, Слышу похищенье

сабинянок — Длинный, удаляющийся стон.

Выше мы говорили о том, что Самойлов в основном полагается на убедительность

голоса в его нормальной тональности. Но тем не менее он никогда не сбивается на

монотонность дьячка, столь присущую некоторым рыцарям «обычных слов». Там, где

необходимо, голос Самойлова поднимается до мальчишеской озорной звонкости, там,

где необходимо, достигает пронзительности плакальщиц:

А на колокольне, уставленной в зарю, Весело, весело молодому звонарю. Гулкая

медь, Звонкая медь.

Как он захочет, так и будет греметь.

«Где же то, Иване, жены твои?»

«В монастырь отправлены.

Зельями отравлены...»

Где же то, Иване, слуги твои?»

«Пытками загублены,

Головы отрублены».

В поэзии хороша та простота, которая скрывает в себе мощный арсенал

трагических средств, но употребляет их только по действительной необходимости.

Такой простотой и отличается поэзия Д. Самойлова. Щеголяние техническими

средствами, так же как щеголяние отсутствием таковых,—это опять-таки зловещий

признак отсутствия непринужденности. Недаром Самойлов с лукавинкой заметил:

Был старик Державин льстец и скаред, И в чинах, по разумом велик, Знал, что лиры

запросто не дарят. Вот какой Державин был старик!

95

Да, лиры не дарят запросто — их завоевывают, и не только литературной техникой,

но прежде всего культурой души, без чего подлинная культура стиха немыслима.

Бальмонта, а особенно Брюсова — великолепных умельцев — не упрекнешь в

незнании структуры поэзии, но как мало их стихов трогают душу! А почему? Культура

стиха у них зачастую существовала отдельно от культуры души. У Есенина можно

найти массу срывов, безвкусицы, небрежностей, но хотя бы «Счастлив тем, что целовал

я женщин...» разве не говорит о культуре его души и не поднимает ли это его поэзию?

Культура души — это не просто сумма знаний. Самойлов себя как рыба в воде

чувствует в русской истории, чему бы надо было поучиться многим молодым поэтам.

Однако энциклопедическими знаниями иногда блистают и люди не слишком умные.

Достоинство Самойлова в том, что его отношение к истории глубоко и в то же время

непринужденно. Культура души и непринужденность, может быть, одно и то же?

Одним из мерил культуры души является мудрость, которая всегда многогранна и тем

самым выше любых форм безапелляционности. Но холодная, созерцательская

мудрость, лишенная живой человеческой теплоты, не есть ли особый вид рутины

возвышенных чистюль? К счастью, Самойлов мудр, и мудр по-теплому:

Хочется и успеха,

Но на хорошем поприще.

Самойлову свойственно истинно мудрое, не фальшиво отрекающееся, но

иронически трезвое отношение к славе и ко всем прочим относительным земным

благам. Не случайно в стихотворении, посвященном памяти Ахматовой, деревья

говорят:

Мы ее берегли от удачи.

От успеха, богатства и славы.

В стихотворении «Дом-музей» высмеяна даже посмертная пошлость славы:

Здесь он умер. На том канапе. Перед тем прошептал изреченье Непонятное:

«Хочется пе...» То ли песен, а то ли печенья.

185

В «Оправдании Гамлета» поэт как бы раздваивается. Он и одобряет Гамлета за то,

что тот «медлит быть разрушителем», и призывает его:

Бей же, Гамлет! Бей без промашки!

...Доверяй своему улару, Даже если себя убьешь!

Однако в этом кажущемся раздвоении вся сложность, но и цельность отношения

поэта к истории, к ее поло-ниям, скрывающимся за тяжелыми портьерами лжи. Поэт

презирает нерешительность и в то же время понимает, что слепая разрушительность

может быть еще страшней. Безрассудная шпага, пробивая портьеру, может попасть и не

в Полония, а в кого-то невидимого.

Самойлов часто проверяет свои мысли Великой Отечественной. Он возвращается к

этой теме, как будто бы к строгой часовне, построенной из утерянных теней. Но, в

отличие от некоторых поэтов военного поколения, Самойлов не замкнулся на этой теме

— его размышления уходят дальше, во времена Ивана Грозного, времена