Талант есть чудо неслучайное

случайно, а характерно то, что рядом с именем Ван-Гога он поставил имя своего друга

— прекрасного, но все-таки (скажем мягко) несколько уступающего Ван-Гогу

художника Бориса Биргера. Поженян преданно любит друзей, его поэзия — это поэзия

верности: верности самой поэзии, верности совести, дружбе, любви.

Не паситесь в офсайте, в тени у чужого крыльца. Старых жен не бросайте, несите

свой крест —

до конца.

Поженян горд тем, что

Не коротат в чужой рубахе дни и был на плахе всем другим сродни.

204

Но он и не возгордился тем трудным жизненным путем, который ему пришлось

пройти, не забронзовел в собственных глазах и сумел прийти к высокому подвигу

поэзии — к беззащитности: Так что же

мне делать с собою, с печальным

верблюжьим горбом, с моей онемевшей трубою, с обиженной детской губою, с

изрытым изменами лбом?

Эта поразительно сильная строфа, написанная на одном вдохе, уже другая разведка

—разведка внутрь самого себя, и она иногда не менее тяжела, чем разведка в тылу

противника.

Каждому поэту страшно, что накопленный им опыт может не успеть воплотиться в

его творчестве,— ведь «все то, что пески накопили, засыпали сами пески». В то же

время Поженян не хочет спешить, ибо знает, что спешка иногда бывает ложным

воплощением опыта:

К чему спешить

на суд людской с нетерпеливыми руками, с неопаленными висками, с

непросветленною тоской.

Но заметим, что Поженян пишет это только после строфы, где звучит тревожная, но

твердая уверенность в том, что надежда прорыва к океану осуществится:

И, как бы ни был он зажат, едва зализывая раны, медведь прорвется к океану, чтоб

окрестить в нем

медвежат.

И хочется пожелать Поженяну, чтобы ярость его юности и неспешность его

зрелости слились, как

... две реки сливаются в одну,

чтоб, растворившись в море навсегда,

плыла освобожденная

вода.

1970

107

ПОТОМУ ЧТО НЕ ДО ШУТОК

в______

васт читателя с первых публикаций. Но такие блицза-воевания чреваты

опасностями. Дай бог, если поэт, которому в самом начале игры выпадет счастливая

карта успеха, воспримет читательский интерес только как добрый аванс доверия,

подлежащий оплате собственным «потом и кровью». Если же поэт воспримет

читательское внимание как уже прочный постамент, на какой можно преспокойно

воздвигнуться и самонадеянно вещать, уверовав в априорную близость своих вещаний,

то мнимый постамент может уйти из-под мнимо бронзовых ног.

Читательский интерес не постамент, а живая, меняющаяся почва для живого,

думающего, меняющегося поэта.

Наивны при всей ловкости рук те поэты, которые из кожи вон лезут, имитируя часть

или сумму формальных приемов «достижения успеха». Сейчас развелось немалое

количество вознесенствующих, евтушенствующих и ахмадулинствующих молодых

поэтов, что вызывает у меня искреннее огорчение. Подражательство с умыслом похоже

на искусное подбирание отмычек к двери поэзии. Подлинный поэт всегда пытается

открыть эту дверь собственным честным ключом. Если дверь не поддается, то

подлинный поэт вышибает ее, но опять же собственным, а не чьим-то одолженным

телом. Подражательство или признак слабохарактерности, или признак характера

весьма сомнительного свойства.

Чтобы стать и остаться самим собой в поэзии, необходимо великое художественное

мужество.

206

Было бы Ханжеством высокопарно восклицать, что подлинный поэт никогда не

думает об успехе. Но потребность в читательском успехе для подлинного поэта всегда

следует за первопричиной потребности выразить себя через мир и мир через себя. И

для поэта, вынашивающего ребенка в своем чреве, естественно желать, чтобы мир

принял и полюбил этого ребенка, ибо мир — его отец. Матери никогда искусственно не

подделывают своих детей с расчетом на то, чтобы они понравились,— матери их

просто рожают.

Версификаторы не рожают — рожать небезопасно. Версификаторы химически

конструируют неких гомункулов в стеклянных колбочках. В душах версификаторов не

священный огонь, а переносная спиртовочка расчетца. При помощи этого расчетца

версификаторы математически выводят формулу чужого успеха и пытаются на ее

основе рационально выработать свой голос. Но голос версификаторов не трогает —

тронуть может лишь голос, у которого выстраданный, а не выработанный тембр.

В связи со всеми этими размышлениями, небесполезными для меня самого и, как

мне кажется, для тех, кто еще стоит у двери в поэзию, я хотел бы поговорить о судьбе

одного поэта, имя и фамилия которого еще не производят сами по себе магнитного

действия,— о Владимире Соколове.

Владимир Соколов родился в 1928 году.

Когда Роберт Рождественский и я поступили в Литературный институт, Соколов его

уже закончил. Знакомство с ним и его стихами сыграло для нас огромную роль. Могу

смело сказать, что Соколов учил нас серьезному отношению к поэзии, и если кому-

нибудь из нас эта серьезность не прививалась, тут уж вина не его. Мы всегда считали

Соколова талантливее нас и трепетно прислушивались к каждому его слову — и

критическому, и поэтическому.

Как я хочу, чтоб строчки эти Забыли, что они слова, А стали — небо, крыши, ветер,

Сырых бульваров дерева, —

писал Соколов тогда, и строчки действительно забывали, что они строчки, и

превращались в трепыхающийся, шуршащий, поблескивающий, похрустывающий мир.

207

Густым гудком ночной покой

затронут. Скрипит фонарь, и желтое пятно Скользит по мокрым камешкам перрона.