Талант есть чудо неслучайное

своеобычное развитие этих традиций в новых условиях.

У Виссариона Саянова есть прекрасное четверостишие:

Как ни шутили стихотворцы, Как ни буянили в стихах, Но привкус пушкинский не

стерся На их модьчишеских губах.

Книга Вознесенского «Тень звука», в какой-то степени подытоживающая уже

многолетнюю работу поэта, является свидетельством того, что его творчество стало в

русской поэзии тем словом, которое из песни не выкинешь. По-своему воспринявший

опыт русской поэзии, он сам стал частью ее опыта.

Мне кажется, без аналитического осмысления творчества Вознесенского

невозможно появление новых поэтов. В психологии читателей так или иначе

преломились его нервные ритмы, его напряженные метафоры и у многих стали частью

их внутреннего мира.

Если говорить о себе, то Вознесенский — один из самых моих любимых поэтов, и

многие мои стихи родились в результате огромного эмоционального заряда,

полученного от его магнетического таланта. Когда читаешь раздел «Эхо», где собраны

уже известные по прежним сборникам стихи, то отчетливо понимаешь, что это эхо и

твоей жизни, и твоих страданий и надежд. Симфонизм «Гойи», молодая ярость

«Мастеров», знобящая прозрачность «Осени в Сигулде», ядовитый сарказм

«Антимиров», кровавая пронзительность «Лобной баллады», полузадушенный крик

«Монолога Мэрлин Монро», хриплый шепот «Тишины!», колокольное отпевание в

«Плаче по двум нерожденным поэмам» — все это уже перестало быть просто стихами

Вознесенского, а стало общим достоянием нашей поэзии.

118

226

Прочитав однажды, невозможно забыть такие строки:

... самоубийство — бороться с дрянью, самоубийство — мириться с ними,

невыносимо, когда бездарен, когда талантлив — невыносимей,—

пли:

Тишины хочу, тишины... Нервы, что ли, обожжены?

Вознесенский, конечно, понимает, что

...мы — люди,

мы тоже порожни,

уходим мы,

так уж положено,

из стен,

матерей

и из женщин, и этот порядок извечен...

Но он отчаянно верит, как и должен верить поэт, что искусство способно выйти

победителем в борьбе с извечным порядком ухода. Это звучит и в переводе «Из

Хемингуэя»:

Влюбленный в слово, все, что я хочу,— сложить такое словосочетанье,

какое не подвластно попаданью ни авиа, ни просто палачу! Л\ы, люди, погибаем,

убываем. Меня и палачей моих переживет вот этот стих, убийственно неубиваем.

От прежней юношеской декларации: «Мы не ГЭС открываем — открываем миры»

— Вознесенский не случайно обращается к образу врача, спасавшего людей даже в

чудовищных условиях фашистского лагеря:

Это надо быть трижды гением, чтоб затравленного средь мглы пригвоздило тебя

вдохновение, открывающее миры.

Но он не идеализирует вдохновение вообще, а ставит вопрос об ответственности

вдохновения. Раньше он восклицал:

118

... единственная из свобод — работа!

работа!.. —

может быть, не замечая опасности апологии работы «вообще». Теперь он переходит

к мучительному размышлению над правом эксперимента:

Имеем ли мы право вызвать смерть? Вдруг микросмерть взорвется эпидемией? А

где-то под тобою Опиенгенмер над атомом неловок, как медведь...

Призывавший: «Ура, студенческая шарага! А ну,

шарахни...», залихватски ломавший каноны, он вдруг

задумывается даже над значением обмолвки, как над

значением камешка, с которого может начаться не-

предугадываемая лавина:

?

С обмолвки началась религия.

Эпоха — с мига.

И микроуспк гитлеризма

в быту подмигивал.

Зрелое осознание силы слова затрудняет обращение со словом. Легкость

импровизационности исчезает. Не только старость, но и зрелость — это тоже «Рим,

который взамен турусов и колес не читки требует с актера, а полной гибели всерьез».

Ключом к пониманию сегодняшнего периода творчества Вознесенского может служить

его громоздкое, мучительное стихотворение «Испытание болотохода», в котором так и

слышится рев перенатруженного мотора, хлюпанье засасывающей трясины,

пробуксовка на оборотах:

Небеса — старо.

Полетай болотом!

Это новая выстраданная формула зрелости, которая гораздо выше раннего: «Я со

скамьи студенческой мечтаю, чтобы зданья ракетой стоступенчатой взвивались в

мирозданье!» Расшифровка понятия болота сложна — тут и глобальное букашкинство,

и хаос бытия, в котором воплощением гармонии является неуклюжий, но все-таки

прущий сквозь неподвижную цепь застоя яростный болотоход человеческого мужества,

творчества.

Ненавидя то, что «давнее, чем давно, величественно,

229

ко дерьмее, чем дерьмо», тем не менее Вознесенский обращается к Роберту

Лоуэллу:

Мир мраку твоему. На то ты и поэт, что, получая тьму, ты излучаешь свет.

Но все-таки в борьбе с болотом порой смертельно устаешь.

Одно время, видимо, уставший после отчаянного выплеска энергии, Вознесенский

обратился с молитвой — «Матерь Владимирская, единственная», как бы стараясь уйти

от «мировых клоунад»:

А пока нажимай, заваруха, на скорлупы упругие спин! Это нас прижимает друг к

другу. Спим.

Стрельбище в десять баллов, на котором Вознесенский пытался набрать сто,

беспощадно отрезвило его своей ограниченностью: «Не сбываются мечты, с ног

срезаются мячи». И как поиск спасения прозвучало: «В наикачаемом из миров можно

прижаться». Но после оды тишине неизбежно прорвалось: «Ах, как тошнит от тебя,

тишина!» Сказался характер настоящего поэта. Попытка спасения в счастье двоих