Талант есть чудо неслучайное

современников. Я бы понял автора, если бы он поставил перед собой задачу, не

сбиваясь на былин-ность, рассказать об истории Киевской Руси современным языком.

Я бы понял автора и тогда, если бы он гармонически соединил лексику историческую и

лексику живую, но ничего этого не произошло.

Печенег шел на Русь,

в сталь

и мех наряжен. Только не подобру

шел —

с ножом

па рожон,

Не слабей и не трус, —

получился просчет...

И кочевнику Русь

обломала плечо.

Полная словарная эклектика. Слово «слабей» — из «лабухского» жаргона, да к тому

же напоминает «ба-бец». «Получился просчет» — вопиющий бюрократический оборот,

несовместимый с эпичностью замысла. Русь, обломавшая плечо (!) кочевнику,—

неуклюжесть, попахивающая неграмотностью. Рифма «на Русь» и «подобру» отдает

издержками рифменных поисков в двадцатых годах. Кстати, такие мужские усеченные

рифмы, как «лет — седле», «солнц — все», «Божий Сын—чернориз-цы», во многом

предопределили,на мой взгляд, неудачи в книге Сосноры. Мало того, что эти рифмы

совершенно не свойственны фольклору, но они не привились и в современной поэзии,

пошедшей по пути развития корневой рифмы, рожденной фольклором.

Сам язык протестует как против его примитивизации, так и против

рационалистической вычурности. Мне

157

нравится в Сосноре его всегдашняя неуспокоенность, постоянное стремление к

поискам, и хотелось бы по-товарищески указать на огрехи его поэтической вспашки.

В. Котов позволяет себе еще более халатное отношение к слову:

Страна, других опередившая, враги,

поверженные ниц. Все это —

правда победившая...

Автор даже не замечает, что у него враги, «поверженные ниц», являются в стихах

«победившей правдой». Подобное отношение к языку в стихах, написанных на важную

политическую тему, не что иное, как компрометация высокого смысла

гражданственности. Казалось бы, простая небрежность, но русский язык мстит тем,

кто с ним так невежественно обращается. А вот другое стихотворение В. Котова,

посвященное, очевидно, соратнику по борьбе за гражданственность поэзии:

До чего хорош ты,

до чего хорош! Ясный добрый молодец

отважный,

нет, такого

модной ржою не возьмешь, ржой приспособленческой,

продажной.

Исполненный, видимо, самых лучших чувств к своему адресату, автор даже не

чувствует, что строчка «До чего хорош ты, до чего хорош!» по всем интонационным

законам может быть только насмешливой или даже издевательской. Былинное

выражение «добрый молодец» как бы подразумевает понятия и «ясный», и

«отважный»,— следовательно, соединение этих слов логически бессмысленно. Автор

не замечает, что если приспособленческая продажная ржа может быть модной в нашей

стране, то это, как говорится, поклеп на действительность. А ведь автор афиширует

себя именно как борца против поклепов. Или языковая путаница превращается в

путаницу смысловую, или путаница смысловая предательски проявляется в языке?

302

Василий Федоров вдруг пишет:

Нет,

Владимир Владимирович, Люди — не лодки. Не по шелку проплыл

Восхитительных вод. Возвратился домой, Посмотрел на подметки: Все расход и

расход!

Начнем с неуместной полемической интонации. Строчкой насчет «шелка

восхитительных вод» автор вольно или невольно противопоставляет себя Маяковскому,

жизнь которого была отнюдь не шелковой. «Люди — лодки, хотя и на суше.

Проживешь свое пока, много самых разных ракушек налипает нам на бока» — это то

трагедийное, что впоследствии вырвалось в строчках: «Приходит страшнейшая из

амортизации — амортизация души». Право, это посерьезней, чем амортизация

подметок, так волнующая автора. Причина смыслового винегрета этой строфы — в

языковой расхлябанности.

Вот другой пример такой же безответственности по отношению к слову, когда

автор, сам того не замечая, рисует себя в неприглядном виде:

Все о тебе, Все за тебя,

Под ветками заиндевелыми, Тобою память бередя, Блестят сугробов Груди белые.

Илу по ним. Не сворочу.

Я поступью неудержимою Не красоту твою топчу: Топчу твою повадку лживую.

«Груди белые сугробов» явно перекочевали из замечательного перевода Маршаком

бернсовского «Той, что постлала мне постель». Но какая там нежность: «А грудь ев

была кругла, казалось, ранняя зима своим дыханьем намела два этих маленьких холма»

(«Ночлег в пути»). Перевертывание этого образа в «блестят сугробов груди белые»

бестактно по отношению к женщине, особенно когда затем автор гордо заявляет: «Иду

по ним. Не

158

сворочу». Это по белым-то грудям? Автор, правда, спохватывается: «...поступью

неудержимою не красоту твою топчу: топчу твою повадку лживую». Но русский язык

сопротивляется, ибо невозможно «топтать повадку», и смысловой акцент, независимо

от желания автора, падает именно на «топтание красоты», хотя нас пытаются в этом

разубедить.

О Федорове было написано много рецензий, и, насколько я помню, в основном

положительных. Что ж, многие похвалы были заслуженны, но почему ни один из

критиков не осмелился хотя бы намекнуть автору на то, что наряду с его удачами,

такими, как «Проданная Венера», у него есть стихи откровенно слабые, где слово еле

слеплено со словом и где небрежность к слову приводит к несимпатичности черт

лирического героя?

Девочка кричала в толпе шумливой: «Ландыши! Ландыши!» Взял букетик, подал

любимой.

(Слово-то какое — «подал». Как милостыню. А рифма — «шумливой —