Там, где престол сатаны. Том 1

Памятник одному такому поляку возник перед ним в мягких сумерках раннего ноябрьского вечера. Еще огней нигде не зажгли: ни на Пушечной, которую он пересек, ни в «Детском мире», ни в здании Лубянки, потемневшими окнами пристально глядевшем ему вслед. «Ах ты, сволочь!» – в сердцах молвил Сергей Павлович и ногой, уже не совсем твердой, ступил на мостовую, дабы подойти к железному человеку поближе. Спрашивается: зачем? Чего он хотел достичь этим необдуманным шагом? Неужто он верил, что его безрассудный поступок в анналах отечественной истории займет столь же почетное место, как дерзкое появление четырех тогда еще молодых людей на главной площади страны в августовский… не помню, какой именно… день… не могу вспомнить, какого именно года? Нет, он об этом даже не помышлял. То были герои, бесстрашно выступившие против Дракона. У него же просто-напросто много горькой слюны скопилось во рту, и он желал бы плюнуть прямо в рожу железному истукану. Где, однако, был его разум? Как мог он не сообразить, что трехметровой высоты постамент и установленная на нем фигура, от мысов сапог, едва выглядывающих из-под складок длинной шинели, до фуражки с козырьком имеющая в высоту еще семь метров, заранее обрекают его попытку на бесповоротную неудачу? Ибо не доплюнуть было ему до лика идола. Больше того – при господствующем нынешним вечером безветрии плевок вполне мог упасть на голову плюющего. Но Сергей Павлович не допускал даже и мысли, что открытый некогда великим Ньютоном закон может обернуться по отношению к нему такой пакостью. Напротив, он был уверен, что ему удастся заклеймить врага, для чего следует лишь набрать в легкие побольше воздуха, а затем, сложив губы трубочкой, совершить сильный и резкий выдох. М-да. Все-таки в каждом из двух поглощенных им бумажных стаканчиков было никак не менее ста граммов плохо очищенной водки. И на голодный желудок. И без закуски, ибо обмусоленный неведомо сколько раз кружок твердокопченой колбасы, извлеченный из кармана черного пиджака молодым человеком в черной кепке, Сергей Павлович отверг из гигиенических побуждений тогда еще твердой рукой. Однако при воспоминании о ней предложенная ему его новым другом колбаса уже не вызывала брезгливых ощущений. Теперь, может быть, он даже откусил бы от нее крохотный кусочек и, разжевав, проглотил бы вместе с неисчислимым количеством расплодившихся в нем микробов, бактерий, вирусов и прочей гадости. Ничего страшного. Каждый день, когда едим. Слюны во рту скопилось преизбыточно.

Он шагнул в сторону надменно вознесшегося истукана раз, затем другой – и едва не был сбит блистающей свежей черной краской «Волгой» с мальчишкой-рядовым за рулем и толстым генералом на заднем сидении. Тормоза завизжали, мальчишка побелел, генерал же, напротив, побагровел и, приспустив стекло, рявкнул, что пьяного мудака не жаль и задавить. Сергей Павлович попятился и едва не упал, наткнувшись на кромку тротуара. Чьи-то заботливые руки подхватили его, но он не успел оглянуться и поблагодарить неведомого прохожего, так кстати проявившего заботу о ближнем, пусть даже несколько нетрезвом. Трижды нынче он падал – и не упал! Сама судьба его хранила. И генералу ответить он не успел, ибо «Волга» рванула и, мигнув Сергею Павловичу двумя красными огнями, мимо «Детского мира» понеслась вниз, к площади Свердлова. После этого происшествия доктор Боголюбов решил судьбу более не искушать. Вступив на тротуар и почувствовав себя в безопасности, он прежде всего погрозил кулаком вслед унесшемуся в персональном автомобиле генералу (с учетом одной большой звезды на погонах – генерал-майору), затем, оборотившись задом к магазину, а передом – к истукану, ему показал все тот же кулак. Но железный человек даже головы в его сторону не повернул.

– Ну ты! – грозно крикнул ему Сергей Павлович. – Отольются тебе наши слезы!

Прохожие шарахались и обходили его стороной. Ему стало смешно. Бояться. Страх всегда был в России самым сильным чувством. Зажму совесть, продам честь – лишь бы хлеб мне с маслом есть. Макарцев по случаю единодушного голосования на общем собрании «Скорой помощи» – не помню, по какому вопросу, но, несомненно, страна рабов. Прощай, мундиры голубые, и ты, послушный им народ. Не Макарцев. Не в этом дело. Прощай!

Сергей Павлович еще раз пригрозил истукану и побрел вниз, вдоль плотного ряда людей, торгующих всевозможным барахлом. Мужчина средних лет с трагически опущенными углами рта продавал электроутюг, держа его на руках, как младенца; старуха с ним рядом вынесла новенькую, в промасленной бумаге, мясорубку; одноногий парень на костылях опекал картонную коробку с выставленными на ней голубенькими в розовых цветочках чашками, такой же расцветки блюдцами и заварным чайником, выпадавшим из масти темно-синими крутыми боками. Можно было также купить ржавые, но тщательно выпрямленные гвозди от десяти до шестидесяти миллиметров, ядовито-зеленую пластмассовую полочку для ванной, медные вентили, мотки шерсти, мельхиоровые ложки, нарядную кофточку с настоящими кружевами и бывшее в употреблении белое свадебное платье, похожее на бабочку, рождающуюся весной и засыпающую могильным сном на исходе лета. Сергей Павлович почти бежал, спасаясь от умоляющих взглядов и призывных возгласов. Пачка индийского чая со слоном, круг голландского сыра в красной упаковке, блок сигарет «Ява» с десятком коробков балабановских спичек впридачу, «Беломор» пачками и в россыпь – кури, душа, кури и веселись, окидывая проницательным взором народ, вступивший в отчаянную борьбу за выживание. Дымя одной из трех приобретенных у бойкой девицы папирос, Сергей Павлович нырнул в подземный переход, выбрался на противоположную сторону проспекта Маркса, миновал чахлый скверик с печально размышляющим об упадке отечественной культуры первопечатником, гостиницу «Метрополь», день ото дня теряющую былой лоск, и с площади Революции по битком набитому чиновным, торгующим и праздношатающимся людом мрачному тоннелю протиснулся на улицу 25-го Октября. Цыганка к нему привязалась, суля за ничтожные деньги открыть правду былого, настоящего и будущего всей его жизни. Он отмахнулся. «Тогда нехорошо тебе будет!» – ему вслед мстительно прокричала она. «Хуже не бывает», – пробормотал он, останавливаясь напротив дверей ГУМа, жуя мундштук потухшей папиросы и словно раздумывая: пуститься ли ему в бесцельное странствие по главному торговому чреву страны, ныне, правда, почти опустевшему, либо пойти налево, до конца улицы, там свернуть и попытаться снова прокрасться к истукану, либо послать все к такой-то матери, резко взять вправо, спуститься в метро, уехать, наконец, домой, к папе, и со слезами поведать ему об унижении, выпавшем сегодня на долю его сына в приемной на Кузнецком…

Между тем, говоря по чести, Сергей Павлович вовсе не томился размышлениями о том, что делать и куда держать путь. Пусто, ясно и легко было у него в голове. Изредка проплывали в ней обрывки мыслей, друг с другом совершенно не связанных. Так, например, он подумал о прапорщике из приемной, однако не в связи с учиненным им грубым насилием, а в связи, представьте себе, с острой вонью его подмышек. Каково же приходится жене прапорщика, которой супружеский долг повелевает обнимать это вонючее тело, хотя, впрочем, она или притерпелась, или даже пьянеет от звериного запаха под их общим одеялом, ибо, в конце концов, мог же сам Сергей Павлович целовать и миловать Людмилу Донатовну, не обращая внимания на исходящую от нее волну перегара. Проклятье coitus’а. Истинно глаголю вам: бог создал любовь, а дьявол – совокупление. Объявляю также, что виноградная лоза есть творение света, чему наилучшее свидетельство – брачное пиршество в Кане Галилейской. Возможно ли, о братья, представить себе Христа, вместо вина творящего из воды сорокаградусную? Отвечаю: немыслимо. Враг рода человеческого во мраке преисподней изобрел перегонный аппарат, о чем имеется свидетельство в Патентном комитете, расположенном, если не ошибаюсь, в Москве, на Бережковской набережной. К тому же в наше время всеобщих подделок и подмены исконных ценностей гонят, как было указано, из опилок, иначе разве ощутил бы закаленный человек слабые признаки дурноты всего после двух бумажных стаканчиков? Тошно мне. Какое они имеют право травить честных граждан – и, между прочим, за их же собственные деньги – медленно действующим ядом, бесчестно присвоив ему добропорядочное имя «Кубанской»? Кругом обман. Сергей Павлович понурился. В это самое время в густеющих над Москвой сумерках поплыл с детства знакомый перезвон, вслед за которым – он считал – пробило шесть раз. Шесть вечера! Его словно током ударило. Небо темнело, день кончался, пора было принимать окончательное и бесповоротное решение. Сергей Павлович бросил папиросу с изжеванным мундштуком, закурил новую и оглянулся, прикидывая свой дальнейший путь. Благоразумие призывало его немедля отправиться домой, однако он лишь коротко и презрительно рассмеялся в ответ. Прочь! О каком благоразумии может идти речь, когда его миссия не выполнена. Долг плевка остался за ним, и Сергей Павлович не желал покидать сцену, не сказав последнего слова. И он устремился на Красную площадь.

Созрел ли какой-нибудь замысел в его одурманенной сивушными маслами голове, пока быстрыми шагами он перебежал узенький Исторический проезд и оказался рядом с Историческим музеем, откуда была хорошо видна вся площадь, громадная, как наша Родина, и почти пустая в этот ноябрьский вечер? Иными словами, разуверившись в возможности плюнуть в железный лик лубянского истукана, наметил ли он себе новый объект, дабы тем же способом нанести ему не только публичное, но и глубоко-символическое оскорбление? Хотел ли он выместить томившее его недоброе чувство на спасителях Отечества, гражданине Минине и князе Пожарском, одическим штилем беседующих между собой у Лобного места?

Минин: И мясника не может Провиденье обездолить и угасить в груди его священный огнь любви к родной земле и готовность лечь за нее в смертельной сече!

Пожарский: Ты прав, мой друг. Я князь, а ты – торговец из мясного ряда, но оба мы с тобою христиане православные, и обоих вскормила нас Россия. Смерть недругам от моего меча! И твой топор, навыкший рубить коровьи туши, пусть теперь потрудится в бою.

Несмотря на господствующий в обществе разрушительный цинизм и вопреки ему, Сергей Павлович сумел сохранить уважение к преданиям старины и отеческим гробам и ни в коем случае не позволил бы себе прервать беседу двух дивных героев ни дерзким словом, ни – тем более – предерзким поступком.

Осквернить Лобное место? Помилуй Бог, там все-таки кровь лилась. С месяц же всего тому назад на ступенях овеянного страшной славой места пыток и казней поздним вечером, а скорее, уже ночью с другом Макарцевым пили за упокой души всех, кому палач отрубил здесь голову. Приблизившемуся к ним с предложением немедля убираться отсюда подобру-поздорову лейтенанту милиции Макарцев со слезами сказал: «Ты представляешь, лейтенант?! Р-р-аз – и башка с плеч. И покатилась. И глаза у нее еще открыты, но уже не видят». Нет, нет. Лобное место – место святое. Ужели тогда он замыслил посягнуть на Покровский собор, более известный как храм Василия Блаженного? Солнце падало за Москва-реку, и сам собор со стороны Красной площади уже погрузился в вечернюю тень, но зато хорошо были видны его прихотливые азиатские маковки: одна сине-зелено-белая, другая словно бы перевитая и изукрашенная наподобие чалмы богатого мусульманина, третья будто покрытая цветной черепицей. К потемневшему небу выше всех поднялась золотая. Умиляясь этакой красоте, Сергей Павлович с возмущением опроверг гнусное предположение. Напрасно, господа, вы принимаете Боголюбова за Кагановича! Однако какова в таком случае была его цель? Уж не Спасская ли башня, из-под которой то и дело вылетали черные лимузины? Нет, не она. И не только потому, что в ее вратах постоянно толклись переодетые милиционерами сотрудники тайной полиции. В конце концов, доктор Боголюбов был не из робкого десятка и, решившись, мог запросто приблизиться к Спасской башне, дабы совершить задуманное. Нет, други, нет.

Ни в чем пред ним не виновата башня.

По брусчатке Красной площади тихими шагами Сергей Павлович крался к мавзолею. Временами он останавливался и, соблюдая запомнившиеся ему из шпионских романов правила конспирации, изображал из себя праздного зеваку, для чего вертел головой и приставлял к глазам сложенную карнизиком ладонь. Но приближался неотвратимо. Несколько затрудняли его продвижение туристы, гурьбой высыпавшие на площадь и в ожидании смены караула толпившиеся напротив мавзолея. Сергей Павлович, не дрогнув, пошел прямо на них.

– Bitte, bitte, – заулыбались они, – mein Herr… So ein merkw"urdiger typ. Russisches Gesicht. Er scheint betrunken zu sein. In diesem Land trinken alle. An ihrer Stelle w"urde ich auch trinken [1] .

– Вы поняли, немцы, зачем я иду? – грозно обратился он ко всем сразу, одновременно отстраняя вставшего на его пути дородного господина в тирольской шляпке с перышком и видеокамерой в руках.

– O, ja, ja! [2] – дружелюбно закивали они.

1

Пожалуйста, пожалуйста, мой господин… Какой любопытный типаж. Русское лицо. Он, кажется, пьян. В этой стране все пьют. Я бы на их месте тоже пил (нем.).

2

О, да, да (нем.).

– Ja, ja, – передразнил он, безо всякого, впрочем, недоброго чувства, а скорее от неловкости, которая неминуемо охватывает советского человека, вдруг оказавшегося в чуждой ему языковой среде.

Не обучен, черт подери. А надо бы им сказать, что он, врач «Скорой помощи» Боголюбов Сергей Павлович, сын растоптанного жизнью отца и внук убитого властью деда-священника, явился сюда для сведения исторических и нравственных счетов. И что там, в этой испохабившей площадь пирамидке, лежат человекообразные останки всех нас погубившего злодея.