Там, где престол сатаны. Том 1

– В крестовый поход собираясь, ей верности пояс надел. Затем, чтоб любимой супругой никто овладеть не сумел. – После чего, благосклонно кивнув слушателям, хлебнул из кружки.

Пояс верности? Рыцари? Круглый стол короля Артура? Давид горько усмехнулся и продолжил. Однажды, средь бела дня прибыв по вызову в некий весьма приличный дом, он застал там молодую и, как ныне говорят, сексапильную особу, этакую, знаете ли, куколку Барби, непрерывно льющую слезы из синих очей. Когда она распахнула халатик и предъявила причину вызова, потрясенный Давид воздел руки и воскликнул: «О боже!» Ибо открылось ему зрелище, достойное камеры пыток. Никелированный замочек узрел он между ног несчастной прелестницы, стальной дужкой накрепко сомкнувший ее нежные нижние губки. Макарцев понимающе кивнул. Горячее местечко нуждается в уздечке. Маниакальная ревность. Отправившегося в командировку мужа не должна отвлекать от выполнения служебных обязанностей мучительная мысль об осквернении на время покинутого им супружеского ложа. Не будет давалка заигрывать с палкой. Бедную Барби пилили затем вовсе не так, как ей бы хотелось, а в Первой Градской ножовкой.

– А ключ не нашли, что ли? – терзая очередную креветку, решил уточнить студиоз, за каковой вопрос после общего смеха лично от именинника получил звучный щелчок в лоб и отеческое назидание впредь свою тупость на людях не выказывать.

Выпили вне очереди за любовь, порождающую ревность, и за ревность, сопутствующую любви.

– Виновник нашего скромного торжества, – закусив, объявил Макарцев, – сполна познал и ревность, и любовь. Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Сергее и… как ее звали, сударь Пылкое Сердце?

Сергей Павлович наполнил рюмку и сквозь нее задумчиво взглянул на друга.

– Я забыл, – кротко солгал он. – Что-то с памятью моей стало.

До гробовой доски.

Более, однако, в тайниках еще тоскующего о ней тела, чем опустошенной ею души.

Продолжая изучать друга Макарцева сквозь узорчатое стекло и чистую влагу, он видел, главным образом, его увеличившиеся в размерах усы и нависший над ними нос, чуткий к запаху женской плоти.

– Итак, – задумчиво молвил он, – за что нам пить?

Студиоз рявкнул, что, несомненно, за жизнь, но был со своим предложением не только отвергнут, но и снова осмеян. Достойней умереть от рака гортани, чем подпевать Хилю. Сей юный бред да не вменится, однако, нашему недорослю в вину, ибо собравшимся здесь мужам совета ведомо, что алкоголь – враг ума.

– Горе нам, о братья, ибо мы вылупились из несколько уже протухшего яйца.

С этими словами Сергей Павлович полез в карман за «Беломором», но лучший друг, угадав его желание, извлек из своего волшебного чемоданчика пачку сигарет с изображенным на ней кораблем пустыни – верблюдом. Давид воздержался, студиоз взял, Сергей Павлович отверг, объявив себя патриотом. Мы – патриоты, и каждый из нас курит лишь то, что Отчизна нам даст.

– Продолжаю: кто из зачатых и родившихся в рабстве даже на склоне лет может сказать о себе, что он свободен?! Нет, не за день рождения опустошим мы наши рюмки и кружки, не за горстку песка в верхней части часов, с годами убывающую все быстрее и всем нам сулящую неотвратимое превращение в горстку пепла, и, само собой, не за жизнь, как сию минуту настаивал наш юный друг. И у кошек жизнь, и у собак жизнь – и чем мы отличаемся от них, помимо склонности к горячительным напиткам? Поскольку, – говорил он, ловя в себе несомненные признаки усиливающегося опьянения и потому с особой тщательностью подбирая слова, – некоторое время назад со мной случилось нечто, чему я сам не могу найти объяснений…

Макарцев звучно ударил себя в грудь:

– Мне бы сказал! Я – толкователь сновидений и тайных замыслов судьбы.

– Это был не сон. Это, скорее всего, была явь.

– Так явь или сон? – с искренним интересом прохрипел Давид, чей левый глаз временами уже съезжал к переносице, что служило (как всем было доподлинно известно) наивернейшим признаком превышения приемлемой организмом дозы.

– Доктор Мантейфель, – официально обратился к Давиду друг Макарцев, – вы косеете на глазах. А ведь мы только приступили ко второй. – И он нежно погладил бутылку «Московской» (емкостью 0,75 л), которая не так давно сменила первую, выпитую до дна и по единодушному требованию общества отправленную под стол.

– Плевать, – отмахнулся Давид, с видимым усилием возвращая, однако, глаз на место. – Я хочу знать: сон или явь?!

– Сон, – ответил упорному вопрошателю Сергей Павлович, и тот глубокомысленно кивнул. – Или явь. Я не знаю. Я знаю только, что с тех пор никак не могу ответить на один вопрос…

Все трое сотрапезников и собутыльников доктора Боголюбова, промочив горло глотком «Праздроя», тотчас пожелали выяснить, какой это такой, черт его побери, проклятый вопрос пристал как банный лист и мучает нашего друга, человека редких достоинств, засвидетельствованных в заздравном слове, с которым от имени присутствующих выступил Виктор Романович.

– В акафисте, – уточнил Давид.

– Вот именно, – с чувством молвил студиоз, пристукнув мощным кулаком. Вазочка с салфетками, подпрыгнув, пала на бок.

Вообще: уцелел ли еще в наше время хотя бы один вопрос из так называемых вечных и проклятых? Глянем окрест – где они? Последовав призыву, студиоз оглянулся, однако вместо вечных вопросов узрел за ближайшим столиком все ту же троицу, закусывающую все той же сайрой из той же банки, но опустошившую уже две бутылки и приканчивающую третью; увидел он также плавающие в табачном дыму другие сообщества и доложил, что народу в пивной заметно прибыло, хотя пива как не было, так и нет.

– Кстати, – с быстрой усмешкой воскликнул друг Макарцев, – вы ищете вечные вопросы? Есть один у меня, проклятый вопрос советских будней и праздников. Где пиво? Семьдесят лет трудящиеся не могут получить ответ, стонут от жажды и умирают с пересохшей гортанью!

О, как запылали их утробы после справедливых слов Виктора Романовича о жажде, которой обречен был томиться великий народ! И с каким наслаждением каждый из них припал к наполненной кружке, с кипенно-белой и обольстительно шипящей поверху пеной!

– Действительно, – переведя дыхание, молвил Давид, чей левый глаз опять принялся смещаться к переносице. Вечные вопросы упразднены, что является важнейшим достижением советской власти. У пьяных матросов нет вечных вопросов.

– …И вопрос этот звучит так… – доктор Боголюбов подумал и решился. – Ну, скажем: я родился, это факт, и это случилось сорок два года назад. Но зачем?! – на лицах друзей и коллег при этих словах отразилось неподдельное изумление, словно именинник вдруг принялся объясняться с ними на чистом древнееврейском языке. – И живу я сорок два года – зачем?! Иными словами: есть ли смысл в жизни? В моей… в твоей, – потухшей папиросой указал Сергей Павлович на друга Макарцева, – …в нашей?

Пытаясь прикурить, он безуспешно крутил колесиком зажигалки, ко дню рождения некогда подаренной ему Людмилой Донатовной с пожеланиями неугасимого огня любви. (В ней самой этот огонь клокотал день и ночь, как в мартене.) Со словами: «Пришли с огнем» студиоз поднес ему зажженную спичку. Сергей Павлович затянулся. Вместе со струей дыма он исторг вслед за тем из себя нелицеприятную оценку собственным признаниям. И глупо, и смешно в сорок два года, сидючи в «Яме» и запивая водку пивом, говорить о смысле жизни. Давным-давно полагалось бы дать себе окончательный ответ, а обсуждать эту тему следовало бы во всяком случае в самом узком кругу – наедине с собой. Но, русский человек, он верен русской традиции, превратившей трактир в своего рода исповедальню, располагающую к задушевной беседе, взаимной откровенности и умилению совместно пролитых слез. Короче: раб не знает проклятых вопросов. Поэтому раб счастлив. Но трижды горе ему, когда он перестает ощущать себя рабом!