Там, где престол сатаны. Том 1

– Мы… не… рабы, – склонив голову, указательным пальцем правой руки под собственную диктовку выводил на столешнице Давид. – Рабы… не… мы.

– За это и выпьем! – поднял рюмку доктор Боголюбов, но был остановлен прозвучавшим из уст Виктора Романовича магическим «аллаверды».

Доктор Макарцев имел нечто присовокупить к сказанному и прежде всего выразил глубокое сожаление о собственной неосмотрительности. Какого, спрашивается, хрена, потянуло его упоминать о совпадении дня рождения Сергея Павловича с днем празднования уже упраздненной Конституции? Старый дурак. Решил поумничать. Отсюда и пошло все это совершено не соответствующее нашему маленькому торжеству глубокомыслие. Пиво расслабляет, любомудрие напрягает. Одновременное действие двух противоположных сил разрушает нервную систему.

– Но, милый мой! – с чувством обратился друг Макарцев к Сергею Павловичу, утирая платком уголки повлажневших глаз. – Мне больно слушать. Ведь ты потрясающий… Ну хорошо, хорошо, тебе не нравится «потрясающий». Твоя скромность поистине равна твоему таланту. Скажу по-другому: ты лучший из всех клиницистов, которых я знал на своем веку! А я видывал многих, поверьте, друзья. Вот ты, представитель молодого поколения, – несколько свысока сказал он студиозу, который, сложив губы трубочкой, глубокомысленно пускал под закопченные своды «Ямы» кольца сизого дыма, – можешь ли ты представить, что я слушал самого Тареева?! Что я работал в клинике у Мясникова?! Что моим научным руководителем был Василенко?!

Выпустив очередное кольцо и проследив его путь, студиоз лениво заметил, что Виктор Романыч может гордиться своим славным прошлым.

– Одно непонятно: каким ветром вас занесло в» Скорую»?

– О молодость! – воскликнул Давид, в который уже раз теряя власть над своим левым глазом. – Как ты жестока!

– Прощаю, – великодушно объявил Макарцев. – Всегда будучи христианином… э-э-э… в душе, готов подставить любую щеку. Безжалостной рукой рази, злодей, меня, кроткого агнца. Но не прежде, чем я исполню свой перед избранным обществом долг. – И в кратких, но сильных словах он изобразил прибытие «Скорой» в дом, где погибала девушка девятнадцати лет, и то состояние безмерного отчаяния и едва теплящейся надежды, с которым ее родные встретили бригаду.

– Она лежала, подобно спящей царевне в хрустальном гробу. Лишь изредка приходя в себя, она лепетала, что ей трудно дышать, и снова теряла сознание. Клянусь Гиппократом! – друг Макарцев вскинул вверх правую руку вместе с кружкой, в которой плескалось недопитое пиво. – Из тысячи – да что из тысячи! – из десяти тысяч прибывших к ее одру медиков, включая корифеев и светил первой величины, ни один… да, да, я утверждаю: ни один!.. не имея возможности сделать ни сканирования легких, ни тем более ангиографии, никогда бы не поставил страдалице точный диагноз. И она вне всяких сомнений в расцвете своей девической прелести в самые ближайшие часы покинула бы сей мир, погрузив в глубокую скорбь безутешных родителей и до основания разрушив матримониальные намерения одного вполне достойного молодого человека. – Тут он отхлебнул, и все в едином порыве последовали его примеру. – Но под счастливой звездой родилась она! Ибо у ее постели оказался врач, от Бога наделенный поразительной клинической интуицией, врач-прозорливец, врач-кудесник. И осмотрев ее, он рек…

– Талиф'a куми, – невнятно пробормотал Давид.

Как орловский рысак, остановленный на полном скаку, – так умолк, подавшись вперед, Макарцев. Вместо него спросил студиоз:

– Чего-чего?

– Талиф'a куми, – сипло повторил Давид, правым глазом глядя перед собой, а левым – направо. – Встань, девица. Евангелие читать надо.

– И, осмотрев ее, – метнув в Давида пронзительный взор, продолжил Макарцев, – рек: массивный эмбол в легочной артерии! В Первую Градскую, в хирургию, к Савельеву, и немедля. Там ее спасение.

Затем он заметил, что в некоем, правда, не мистическом, а глубоко-профессиональном смысле это и было: «Встань, девица». Вдумаемся, коллеги! Здесь буквально: на грани жизни и смерти. Промахнись доктор с диагнозом, определи он пневмонию, порок сердца, инфаркт, чьи поддающиеся слуху и зрению первые признаки мало чем отличаются от последствий, которые вызывает закупоривший ствол легочной артерии или ее ветви сгусток крови, – и все. Холод смерти убил бы расцветающую юность. Однако девица вернулась: из мрака – в свет; из небытия – в жизнь; почти из гроба – на ложе пылкой и (что весьма существенно) освященной законным браком любви. Ибо три месяца спустя в одном загородном, между прочим, ресторане шумел свадебный пир, дорогим гостем которого был Сергей Павлович Боголюбов.

– Вот почему, Сережа, – голос друга Макарцева дрогнул, выдавая избыток чувств и неотвратимое действие усиленной «Праздроем» «Московской», – я с тобой решительно не согласен. Спасенная тобой девица…

– Да не я ее спасал! – отмахнулся Сергей Павлович. – Женя Яблоков, он оперировал…

– Однако если бы не ты… И вообще: разве она одна? – Взор Макарцева, чуть затуманившись, устремился в минувшее, дабы высмотреть там наиболее достойные примеры врачебной интуиции доктора Боголюбова и предать их огласке за дружеским застольем. – Помнишь…

– Не помню и помнить не желаю, – решительно оборвал его Сергей Павлович и, смягчая свою резкость, накрыл ладонью руку лучшего друга.

– А я помню! И вижу в твоей жизни и смысл, и свободу, пусть даже стесненную проклятым бытом. Я, друзья, несколько пьян, но не настолько. Мне слово, и я скажу… Друг мой! – Виктор Романович поднялся из-за стола, шагнул к Сергею Павловичу и склонился над ним, щекой прижавшись к его щеке.

Но в шуйце рюмку крепко держал.

И когда выпрямился и возвысился над всеми, без прежней жажды потягивающими пивко, лениво жующими креветки, колбаску, икорку, грибочки, тихонько отрыгивающими и уже помышляющими о том, как бы облегчить мочевой пузырь, – тогда и молвил:

– Сережа. Будь счастлив.

2

Все выпили и обо всем поговорили.

Затронули:

– предстоящее вскоре открытие всемирной безалкогольной забегаловки «Макдоналдс» на Пушкинской, о чем имели единодушное суждение, что еда не может быть самоцелью для мыслящего человека, а может быть исключительно закуской. Всякий иной подход есть издевательство. Студиоз, кроме того, указал на проникновение иностранного капитала. «Скупят, суки, всю страну». Страшно кося левым глазом, Давид ответил, что и пусть. «Чем раньше, тем лучше». Студиоз отложил приготовленную к поглощению креветку и открыл рот, дабы довести до сведения доктора Мантейфеля правильное понимание государственных интересов. С крайним отвращением на лице Макарцев удушил возникающий спор в самом зародыше, сказав, что здесь, слава Богу, не Верховный Совет, а пивная, и что он не позволит омрачать задушевные посиделки политическим мракобесием;

– выборы мисс СССР, каковое событие в общем и целом воспринято было скорее отрицательно, чем положительно. В основе такого отношения после проведенного на месте анализа обнаружено мужское чувство, раздраженное выставленными напоказ почти голыми, но недосягаемыми красавицами. «Не по карману», – с солдатской прямотой отрубил студиоз;

– недавно появившиеся у милиции резиновые палки, оставляющие кровоподтеки на теле граждан и особенно опасные при нанесении побоев в области почек, в чем доктора «Скорой» готовы были присягнуть в любом суде;

– книгу известного писателя Симонова, рассказывающую, главным образом, о том, как искренне он любил товарища Сталина, в связи с чем Сергей Павлович едва не обмолвился о судьбе деда, Петра Ивановича Боголюбова, о его чудом уцелевшем письме и двух записках, последнюю из которых дед переправил на волю, уже зная о вынесенном ему расстрельном приговоре, и все это было при нем, при Сталине, о котором с такой преданностью нам повествует писатель Симонов, ничего в этой жизни так и не понявший, дед же Петр Иванович умирал со скорбью, но без страха, ибо тот, кто постиг смысл жизни, освобождается от ужаса смерти, для него смерти нет, а есть что-то другое, о чем Сергей Павлович еще не смеет судить, но, может быть, когда-нибудь поймет с помощью деда и сидевшего ночью возле болотца, на пеньке, убеленного сияющими сединами старичка. (Который, несмотря на присущее ему милосердие, великодушие и сострадание к человеческим слабостям, решительно отверг просьбу о помиловании, поступившую от узника мавзолея, кратко сказав: «Еще не время».) Вот почему в связи с наступившим временным затруднением речи он решительным кивком головы выразил полное согласие с Давидом, назвавшим посмертный труд писателя книгой раба, так и не познавшего подлинной свободы. «Опять вы… о рабстве», – досадуя, поморщился Макарцев. И у него несколько отяжелели губы и язык, что было немедля замечено и отмечено;