Там, где престол сатаны. Том 1

В иные мгновения они достигали такой полноты слияния, что, казалось, еще немного – и, не размыкая объятий, не отрывая губ и не расплетая ног, вместе, одним телом и одной душой, улетят в небытие. «Как медик должен тебя предупредить…», – шептал он затем, с изумлением и восторгом чувствуя, что, опустошенный до дна, снова наполняется желанием и силой. «О чем?» – не открывая глаз, с лицом, еще хранящим в своих чертах выражение последнего усилия, последней м'yки и последнего блаженства, спрашивала она. «Сосуды лопнут». «А-а… Сладкая смерть. Я не против. Но мне одна гадалка сказала, что я буду заниматься этим до глубокой старости». – «А с кем – она тебе не говорила?» – «Если захочешь – с тобой». – «Я хочу». – «Но ты меня бросишь. Сбежишь. В тебе сидят двое: маленький человек и большой предатель». – «Я не могу тебя бросить. Тебя бросить – значит бросить себя. Ибо ты мое лицо, моя душа и мое тело». – «Я твое лицо, – учащенно дыша и покусывая губы, соглашалась она. – И душа. И тело. – Одна ее рука с крепкой широкой кистью тихонько, но требовательно сжимала его плечо, а другая блуждала по его груди, животу, спускалась ниже и, вздрогнув, как от удара током, там замирала. – Как это ты говоришь прекрасно: соединим ноги и головы и насладимся». – «Это не я». – «А кто?» – «Не помню. Где-то читал». А уже подступало неотвратимо, превращая их в двух яростных безумцев, немых, слепых, с обостренным до боли осязанием, погоняющих друг друга к обрыву, стремительному падению, отчаянию, свету, мигу умирания и нового воскресения.

Ни с кем, ни разу, никогда так не было, и он знал, что не будет. Любовь это была? Ненасытное вожделение? Морок плоти? Но любовь, не ведавшая ослепительного счастья прикосновений – сначала робких, трепетных, затем все более дерзких, а под конец даже и свирепых, – не осталась ли она в некотором смысле старой девой? Унылое и скоротечное слияние двух в одно – разве не превращает оно обжигающую тайну всего лишь в ничтожную загадку, отталкивающую пошлостью заключенного в ней и заранее известного ответа? И отсутствие призрака смерти у изголовья кровати не говорит ли о притяжении столь малом, что в нем нет даже намека на грозу, сметающую жизнь, благоденствие и крепкий сон? Однако, с другой стороны, не было ли их обоюдное и неудержимое влечение предвестником неминуемого краха затеянной ими совместной жизни? Не пренебрегли ли они мерой, необходимой даже и в страсти? Не превратились ли в заурядных растратчиков, с поразительным легкомыслием махнувших рукой на будущее и принявшихся направо и налево транжирить внезапно доставшийся им золотой запас?

– К кому пожаловали, господин осел? – спросила Алиска, в которой Сергей Павлович не без труда признал изредка появлявшуюся в доме подружку Людмилы Донатовны, в трезвом состоянии существо совершенно безобидное и даже трогательное, но теряющее всякий разум во хмелю. Манекенщица. Однажды на подиуме разделась донага, объявила себя прародительницей Евой и трубным гласом воззвала к притихшему залу, маня к себе из его недр единственного и неповторимого Адама. Но никто к ней тогда не вышел.

– Не к тебе.

– Ах, ах, – басом сказала Алиска. – Подайте нам для случки другую сучку. А я-то чем нехороша?

Грозно крикнул на нее Актер Актерыч, махнул рукой и топнул маленькой ножкой в замшевом башмаке иноземного происхождения. На его голос из глубины квартиры выплыла сама Людмила Донатовна, в черном свободном платье до пят, с коралловым ожерельем на тоненькой шейке и с тем изумленно-сияющим выражением в глазах, которое Сергей Павлович поначалу любил, но которого вскоре стал опасаться как наивернейшего знака неизбежных и ничего хорошего не сулящих с ее стороны речей, поступков и желаний. Но как прелестна была она в эту минуту – с ее чуть скуластым личиком, забранными в пучок русыми волосами, ровным маленьким носом и маленьким же и ярким ртом! Сергей Павлович помрачнел.

– Врача вызывали? – глядя в пол, спросил он.

– Врачу, – назидательно откликнулся Актер Актерыч, – исцелися сам!

– Доктор, доктор, – запричитала Алиска, – сделайте мне укольчик-пистончик! Я вам буду очень признательна!

– Я вызывала! – промолвила, наконец, Людмила Донатовна и, подойдя к Сергею Павловичу, положила руки ему на плечи. – Сере-ежинька… Я так тебя ждала.

Собрался у нее нынче вечером народ, доктору Боголюбову более или менее известный. Так, например, он обнаружил за столом пристроившуюся возле бутылки портвейна (почти опустошенной) квашню и жабу Ангелину, а рядом с ней нервно хмурящегося и помаргивающего ее мужа, «козлика», в котором, впрочем, появилось нечто новое: стрижка под «ноль» и серебряная серьга в левом ухе. Был Вова, могучий старик, давний друг отца Людмилы Донатовны и сам в некотором роде ее заботливый воспитатель.

Участливый свидетель ее возрастания, задумчивый созерцатель мокрых пеленок, сострадательный посетитель больниц, куда ее поочередно упекали с коклюшем, «свинкой» и ветрянкой, наперсник маленьких тайн, спутник детских прогулок, поверенный ее радостей и обид, он дождался ее нежного расцвета и научил наилучшему из всех известных способу, каковым надлежит преодолевать томление плоти и бороться с прыщиками, мелкой сыпью усеявшими в ту весну чистый девический лоб. Сергей Павлович его искренне ненавидел. Ибо ему и только ему должен был принадлежать клад, средь бела дня умело вскрытый этим стариком. Впрочем, сообразуясь с давностью события и вычитая два десятка лет от нынешних вовиных шестидесяти семи, он был в ту пору немногим старше Сергея Павловича, когда тот с трепещущим сердцем вступил в обладание Людмилой Донатовной, что произошло в мрачной квартире ее второго мужа, в старом доме на Чистых прудах. Вова же, напротив, к нему благоволил и не раз предлагал посетить устраиваемые им спиритические сеансы, во время которых он переговаривался с обитателями загробного мира – причем не только с опочившими родственниками, но и с личностями вполне историческими, вроде императора Павла I, сообщавшего леденящие душу подробности о составленном против него заговоре и подлом убийстве, совершенном в ночь с 11 на 12 марта 1801 года в Михайловском замке города Санкт-Петербурга. Удавленному императору Вова задал коварный вопрос о посмертном воздаянии за грех отцеубийства. С того света несчастный Павел будто бы отозвался сквозь слезы, что он Сашеньку давно простил – еще тогда, когда тот скрылся из очей мира, ложно преставившись в Таганроге, а затем нищим образом странствуя по России старцем Федором Кузьмичом.

Сегодня, за столом у Людмилы Донатовны, Вова повествовал о своих попытках установить связь с другим императором, злодейски убитым разноплеменной чернью, – Николаем II Александровичем. Сергей Павлович с отвращением слушал тонкий, с повизгиванием голос могучего старика и с таким же отвращением смотрел на его худое лицо с легким румянцем несокрушимого здоровья. Бег трусцой, теннис, ледяная вода по утрам. Молоденькие провинциалки за умеренное вознаграждение.

– Ты мрачный, – шепнула Людмила Донатовна, нежно целуя его в щеку.

– Терпеть не могу… императоров, – отозвался Сергей Павлович.

Услышав его признание, Ангелина хлебнула портвейна, облизнула губы и обличила бывшего друга этого дома (именно так она выразилась, особенно подчеркнув слово «бывший») в чудовищном жестокосердии, профанации сакрального и отсутствии патриотизма. Вслед за тем она без передышки выпалила:

– Я даже думаю: русский ли вы?

– Сережинька не бывший, а вечный мой дружок, – вступилась Людмила Донатовна и снова поцеловала Сергея Павловича – на сей раз в уголок рта. – И я тебя уверяю, ангел Ангелиночка, что он именно русский. Склонность к усложнению простых вещей – разве не русская это черта? Другой бы кто-нибудь сказал – да Бог с ними, с императорами! Поцарствовали. А ему непременно надо брякнуть, что он их не любит. Дурачок мой. – И она ласково и властно взъерошила волосы на покорной голове Сергея Павловича. – Ему не помешало бы некоторое количество другой крови, я думаю, – еврейской.

При этом слове и «козлик» встрепенулся и, щурясь, помаргивая и время от времени бережно притрагиваясь рукой к левому уху, сурово молвил, что Миле следовало бы хорошенько подумать, прежде чем желать Сергею Павловичу кровных родственников в каком-нибудь Иудином или Дановом колене. Ежели, конечно, таковые уже не присутствуют.

Ухо «Козлика» пылало.

– Известно немало случаев, – сообщил присутствующим Сергей Павлович, – когда прокол уха, сделанный человеку не первой молодости, приводил к сепсису с весьма тяжелыми последствиями.

– Ах-ах, – скорбно вздохнула Алиска. – Неужто придется ему отрезать? Тогда пусть он сам себе – как Ван Гог. Ангелиночка, какая прелесть, он преподнесет тебе свое ушко! Всю жизнь мечтала о таком подарке.

– Для милого дружка, – нехотя процедил Актер Актерыч, – сережку вместе с ушком.

– На подносе, – басила Алиска, хватая пустую тарелку и временно помещая в нее вместо багрового уха «козлика» круглый ломтик сырокопченой колбасы. – Вот так! – И, склонив голову, она заранее восхищалась маленьким, но кровавым жертвоприношением.

– Дай сюда! – выхватила из ее рук тарелку Ангелина. – Обидел Бог умишком, так помалкивай – за умную, авось, сойдешь!

Ибо недаром человечество с незапамятных времен ощущает в евреях угрозу своему существованию. А евреи с тех же самых незапамятных времен стремятся к финансовой и политической власти над миром, в чем мало-помалу достигают все более ощутимых успехов. Их многовековая, последовательная, тайная деятельность, словно кольца гигантской змеи, все тесней охватывает разные страны и народы, среди которых первой по несчастному праву должна быть названа Россия. «Козлик» говорил негромко, но веско. Замечанием Сергея Павловича о сепсисе он пренебрег, в виду опасности куда более страшной, чем утрата одним человеком всего лишь одного уха. Здесь было произнесено святое имя государя Николая Александровича, с чувством молвил он и перекрестился. Будучи православным христианином и не одобряя спиритизм вообще и опыты в этом роде многоуважаемого Владимира…