Там, где престол сатаны. Том 1

Друг Макарцев – припоминал Сергей Павлович – и здесь явил себя великим искусником и знатоком. Едва войдя в жаркий полумрак, он заявил, что следует немедля проветрить, подмести, удалить посторонние запахи, для чего в печь надлежит бросить полтаза воды с добавленным в нее нашатырем, осадить пар, поддать, облагородить мятой и лишь затем всецело предаваться изысканнейшему из наслаждений. Сергей Павлович и доктор Мантейфель от общественных работ Макарцевым были отстранены, сам же он вместе со студиозом взялся за дело, приговаривая, что хорошая баня продлевает наши дни, тогда как плохая их укорачивает. Ибо что толку, друзья мои, бездарно преть в горячей и перенасыщенной влагой атмосфере? Так, между прочим, в силу, вероятно, национальных особенностей и традиций парятся татары в Астраханских банях, что неподалеку от станции метро «Проспект Мира». Жуткий душный влажный пар. Как из чайника. Накидают и ложатся на пол. Им, татарам, отозвался студиоз. Доктор Макарцев не дал ему продолжить известное присловье, сказав, что за этакую мерзость любое лицо татарской национальности вправе потребовать сатисфакции. Кроме того, у нас все нации равны. Именно это нравоучительно сказал вышедший из своей кабины водитель троллейбуса вдребезги пьяному гражданину Зараховичу, легшему под колеса и призвавшему раздавить его, потому что он – еврей.

Какие еще достопамятные события, разговоры и встречи состоялись в тот вечер в парилке, мыльной и предбаннике Кадашевских бань на закате сорок второго дня рождения Сергея Павловича Боголюбова? Стоит, без сомнения, отметить появление того самого человека в коричневой «тройке», которого Зиновий Германович старался уложить на кушетку. В своем костюме и галстуке он выглядел несколько странно среди совершенно голых людей, но не обращал на это никакого внимания.

– Славяне, где вы?! – прорыдал он с порога мыльной. Нестройный хор голосов отвечал ему, что в бане всякой твари по паре. С тем же вопросом он возник в парилке, отменно, надо сказать, приготовленной другом Макарцевым и счастливо сочетавшей мощный жар с умеренной сухостью благоухающего мятой воздуха.

– Здесь, – заржал с полк'a разомлевший студиоз. – Иди сюда, погрейся.

Напрасно Цимбаларь умолял своего подопечного незамедлительно выйти вон, особенно упирая на то, что в туфлях, костюме и галстуке не будет париться ни один настоящий русский человек.

– Илья Андреич! – взывал Цимбаларь. – Пойдемте!

Илья Андреич был, однако, непреклонен. Поднявшись по крутой лесенке наверх и едва не касаясь головой обшитого вагонкой потолка, он объявил, что, будучи директором этой бани, намеревается в ближайшем будущем ввести в ней новый порядок.

– Новый порядок? – вяло осведомился доктор Мантейфель, создавший из простыни подобие чалмы и посему напоминающий турка. – Где-то я слышал эти слова…

– Не имеет значения, – отрубил Илья Андреич, качнулся, но был поддержан Зиновием Германовичем. – Славянам – скидка. Всем.

– А полякам? – спросил Макарцев.

– И полякам, – твердо сказал директор.

– Католикам?! – изобразил изумление Макарцев и провел веником по спине Сергея Павловича.

Тот блаженно застонал. Под этот стон с той же твердостью Илья Андреич заявил, что отвергает христианство как чуждое.

– Привнесенное, – уточнил он. – Еврейский бог. Нам не нужен. Католики, православные – чушь. Наши боги – в наших лесах. – Пот струился по его багровому лицу. – Мать-солнце и отец-огонь. Родное. Древнее. Вечное. Почва. Опора, – продолжал он, сильно кренясь вправо и почти ложась на крепкое плечо Зиновия Германовича.

– А ну! – диким голосом завопил студиоз. – В атаку! – И, ухватив в каждую руку по венику, принялся нахлестывать и наглаживать себя по бокам, спине и груди, приплясывая, пристанывая и восклицая, что сию минуту у него случится оргазм. – Давай, – орал он директору, – я тебя по пиджаку! – И уже приступал к багровому и едва живому Илье Андреичу с вениками и крутил ими возле него, гоня на человека в «тройке», галстуке и туфлях волну за волной обжигающего жара.

– Что ты творишь! – урезонивал его Макарцев. – Он сейчас дуба даст и оставит нас с тобой, несомненных славян, безо всякой скидки.

Помнил также Сергей Павлович неожиданную и малоприятную встречу с Бертольдом, выпивавшим в кругу таких же, как он, несимпатичных людей. Впервые увидел младший Боголюбов «шакала» голого, едва обсохшего, с еще слипшейся бородкой и – главное! – самодовольно перекладывающего с ноги на ногу, с ляжки на ляжку член размером с батон докторской колбасы.

– А, Сержик! – отвлекшись от своего занятия, обратил он к соседу узкое, с большими ушами и хрящеватым носом лицо. – Не думал, что ты в баню ходишь. Скажи Паше, я утром зайду за сверточком…

– Мне кажется, твой сверточек папа отправил в мусоропровод, – отвечал Сергей Павлович, не без усилия отводя взор от внезапно открывшегося ему чуда природы.

– Я его туда самого спущу, – пообещал Бертольд. – И тебя следом.

Не менее Сергея Павловича необыкновенным зрелищем были потрясены и его друзья и, кое-как рассевшись в комнатке для массажа, которой владел Зиновий Германович, спрашивали у виновника всех торжеств, кто сей невзрачный человечек с гигантским инструментом между ног?

– Второе издание Луки Мудищева, – бормотал Макарцев, а доктор Мантейфель пустился в рассуждения о мутации некоторых органов нашего тела, неумеренно развивающихся за счет других.

– В литературе, – говорил он, напрасно пытаясь укротить свой левый глаз, – подобные случаи описаны…

Студиоз же высказал горькое разочарование справедливостью высших сил, даровавших ему большое тело, но явно забывших о законе пропорционального развития. И, встав во весь свой без двенадцати сантиметров двухметровый рост и скинув с чресл простыню, он предъявил обществу предмет, напоминавший нахохлившегося от стужи воробушка. Прямой и честный взгляд на него заставил присутствующих скорбно покачать головой.

Один лишь Зиновий Германович выразил свое несогласие и по праву старшего преподал студиозу мудрое утешение.

– Дело, – изрек он, – не в величине, а в неутомимости.

Последовало оживленное и более того – заинтересованное обсуждение данного тезиса. Были приведены многочисленные примеры из жизни, медицины и литературы, либо подтверждающие умозаключение Зиновия Германовича, либо, напротив, указывающие, что величина играет все-таки далеко не последнюю роль. Некая лилипутка жаловалась доктору Мантейфелю на лилипута-мужа, оснащенного, как у них водится, вполне подходящей, но редко и вяло разящей цель торпедой.

– Не знаю, не знаю, – с сомнением качал головой друг Макарцев. – А воробей, бесплодно порхающий по амбару? Неужто мы отвергнем мудрость мира, отчеканенную в сих дивных строках? А терзания одного весьма приличного американского писателя, которому жена безжалостно указывала на его явную недостаточность?

– Позволь! – решительно возразил ему Давид Мантейфель. – Но разве не утешил беднягу сам Эрнест Хемингуэй, сначала предъявивший ему свои собственные, нормальных человеческих размеров доказательства, а затем примером выставленных в Лувре греческих и римских аполлонов убедивший его в непреходящем значении классических пропорций? Ибо то, что мы увидели сегодня, это, если хотите, чудовищный модернизм, а всякий – или почти всякий – модернизм есть излишество, безвкусица и пошлость.

Утомление, однако, уже ощущалось в словах и делах именинника и его коллег и друзей. Предпринимались попытки взбодрить себя заходом в парную – но и после нее не воспаряла огрузневшая плоть. Водка отяжеляла, от пива клонило в сон. Пора было по домам.

– Неужто, – простонал Макарцев, – надо покидать это чудное место? Ах, други, не чувствуете ли вы в моем вопросе второго, куда более грозного смысла? Когда-нибудь, – вздохнул он, – придет время, и… – Тут он замолчал, и Сергей Павлович готов был поклясться, что глаза его друга влажно блеснули.