Там темно

– Отец твой, жаль, умер, а то хоть пристроил тебя в универ бы. Он же где работал, иняз? Можно было бы стать стюардессой. В принципе, и так можно стать. Но сперва надо получить качественное образование, чтобы из тебя сделали человека. Стюардессы хорошо зарабатывают, конечно… Матери бы помогала. Сколько она на тебя сил угробила!

Яся гробит грибок, острые зубы хрустят серым грибочкиным телом.

Мама едва заметно морщится, слишком заметно меняет тему:

– Яся умничка, куда захочет, туда и пойдёт. Время есть. Ты путаешь. Не иняз, филфак.

Тётя переваривает эту информацию, вытирает губы салфеткой. Так же, как и салфетку, сминает, уничтожает картину изобильного будущего Яси-стюардессы.

– И ладно тогда. На филфаках одни эти самые, – авторитетно заявляет тётя, сухо перебирая ногтями по столешнице. Свои ногти теснили нарощенные, настойчиво отодвигали пухлые алые накладки.

Тётя двоилась. Бровей – парный комплект: ряд тонких живых волосков на гладких, изображённых прямо по коже. Как будто одно изображение женщины наложили поверх другого, и можно поймать момент, когда их переключают.

Яся смотрела на тётю, и не выходило понять, как же так: в памяти оставалась точно такая женщина, которая приносила шоколадки и маленькие, в ладошке удобно зажать, игрушки – всякий раз, как приходила, и гладила по голове, заправляя за ухо прядь. Этот образ накладывался на ту, что сидела сейчас перед ней. Получалось как в фильмах про переселение душ: внешне тётя не поменялась, изменилось что-то другое, и некто новый под кожей вдруг оказался враждебен.

Яся, отправляя в рот очередной гриб, невинно интересуется, о ком речь. Тогда уже тётя поспешно меняет тему. Жаль, очень жаль.

– Записалась к маммологу, – безо всякого перехода, как и обычно, сообщила тётя. – И ещё запишусь к гинекологу. – Потому что, – нравоучительно продолжила она, – это как два глаза: один на груди, другой…

На то, чтобы сказать, где другой, тёти уже не хватило, и она многозначительно сделала паузу, предлагая самим домыслить.

Ясе тогда показалось, что тётя, должно быть, понятия не имеет, какие интересные вещи говорит, и решила запомнить про два глаза, чтобы где-нибудь употребить. Но когда та чуть развела колени, чтобы положить ногу на ногу, Яся поспешно отвела взгляд, вдруг подумав – хоть бы оттуда, из-под тканевых плотных слоёв, на неё ничего не моргнуло.

В дверь настойчиво так трезвонят, прям вот неотложное дело – должно быть, приспичило души спасать. Тут совсем рядом секта, приходят порой улыбаться, подсовывают журналы, где на каждой странице – «Он любит вас», любовные письма от бога. Выглядит безобидно, но эти цветные брошюры то и дело вносят сумбур в жизнь старой соседки. Она не понимает, что с ними делать. С одной стороны, упомянуто имя Его, значит, это божественное – выбросить точно нельзя. С другой – это всё же сектанты. Они за неофициального бога. Потому-то соседка раскидывает брошюры по чужим ящикам. Перекладывает ответственность: если вдруг у сектантов работает ад, пусть в него попадают другие, если вдруг существует неправильный бог, покарает пусть их, не её.

Яся тянется к подоконнику, берёт свежий сектантский журнал, пытается им отгородиться от тёти. На страницах – цветные картинки. Картинки изображали, каким мог бы быть этот мир без жестоких компьютерных игр. Без жестоких компьютерных игр лев мирно дремал подле крошки-ягнёнка, а люди только тем и заняты были, что улыбались друг другу среди прекрасных цветов.

Задержалась на молодёжном разделе и погрузилась в статью «Как сказать порнографии “нет”?». Молодёжь уже много веков подряд была озабоченной, недалёкой и приближала распутством неминуемый конец времён. Кроме тех, кто читал журнал.

– Пригласи их отужинать с нами! – кричит Яся в сторону коридора, но тут же по голосам понимает, что это сосед. Снова этаж перепутал.

– Так что с поступлением? – не унимается тётя. – Ерундой какой-то всё маешься. Тебе времени своего не жалко? Делать больше нечего?

Ну чего же пристала? Поступать даже не в этом году. И эти вопросы про время… Куда потом тётя девает все эти минуты, сэкономленные за жизнь?

Неистраченные секунды осели на донышках банок, засоленные вроде каких-нибудь огурцов, неиспользованное Ясино время свалялось комками и стухло, неполезно и не учтено, зря прожитое без одобрения тёти.

– Думала о карьере в HR, конечно, – говорит Яся, колупая салат. – Как там рекрутинг с точки зрения рекрутинга, перспективен?

Четыре полоски бровей то и дело лезут на лоб.

Тётя откидывается на стуле, выдыхает:

– Знаешь, что она у тебя говорит?!

Ой, ну конечно же мама знает. Здесь картонные ложные стены, здесь весь подъезд уже в курсе.

Тётя смотрит на маму с какой-то нервной, воспалённой жалостью. Жалость как будто бы жжётся, каплями раскалённого масла брызгается вокруг, до волдырей ранит кожу. И продолжает приглушённо, будто Яси рядом тут нет:

– Да ты на ней помешалась. Подумай уже о себе. Яся то, Яся это, растишь чёрт пойми кого. Как ни позвоню – на уме одна Яся. С младенцем-то ладно носилась. Ой, как вспомню её, страшная, красная, ни ногтей, ни волос, трубки эти из носа торчат – не ребёнок, пришелец. И ты истощала как есть, на ногах не стоишь, а вся светишься. Помнишь, тётка безумная в телике кыштымского карлика нянчила? Пеленала его, конфетами кормила. Потом всем миром голову ломали, что за уродище было. Недоносок какой-то, вылитая твоя Яська тогда. Не, ну он был похож, знаешь, как кого-то освежевали… Да как ты не помнишь кыштымского карлика? Какого-какого… Кыштымского. Это город такой. Все тогда про него говорили, он ещё потом помер, зараза. Я ещё в школе училась, боялась его – прямо жуть. Вот над чем ты смеёшься? Смешное я что-то рассказываю? Я серьёзно тебе говорю, ты с ней носишься. Ну чего ты мне пирог этот пихаешь. Она уже выше тебя, вымахала кобыла, бродит не пойми где, выглядит как не пойми что. Вот ты знаешь, где она ходит? Ты, мать, знаешь? Я не понимаю тебя, мать должна быть мать, а не подружка, вот как нас воспитывали? Не знаю, чего тебе не нравится. Нормально воспитали, все нормальные выросли. Я рот боялась лишний раз раскрыть… Да давай уже свой пирог. Кусок прямо в горло не лезет, как того гуманоида вспомню. Сейчас я тебе покажу, как ты можешь не помнить, он же был знаменитый, такой знаменитый урод. Так все новости мимо тебя и пройдут.

Копается в телефоне. Экран портит масляный след.

– Ты её избаловала. Попьёт она тебе крови. Когда мелкой была, нужно было ремнём пороть.

Яся открыла рот, намереваясь сказать, что если тётя предпочитает быть выпоротой, то семейный ужин – не лучшее время, чтобы вот этим делиться, а лучшее время – пожалуй, что никогда.

Но смотрит на одежду светлых тонов, на мелкие морщинки, затёртые тональником, вглядывается в тётино лицо, и неожиданно видит себя тётиными глазами: в самом ведь деле считает, будто какая особенная. Знала бы, сколько таких, как она. Сидит с этой своей наглой полуулыбкой, которую хочется размазать по лицу. Не в нашу породу. Вся в папашу своего малахольного. Сперва сестра чуть родами не померла, еле ведь откачали, и стоило так убиваться – вырастила уродище. У всех дети как дети, а эта сидит, улыбается, самая умная. Сестра за неё переживает, прозрачная вся стала, а ей бы хоть что. Улыбается она. Весело ей.

Яся глядит на себя из глубины её глаз – не слишком хорошая кожа, тёмные корни волос уже начали отрастать, растянутый ворот футболки оголяет кости плеча, паучьи противные пальцы – чуть шире в суставах, все ногти – под корень, вот чуть ли не с мясом. И при этом при всём – вот как раз о таких говорят, что ни кожи ни рожи, ни ухоженности хоть какой – самомнение, как у принцессы.

знай своё место

Если вглядываться в человека, рано или поздно заметишь, каким он задумывался изначально: наносное слетит шелухой. Ясе не нравилось это: большинство ведь хотело хорошего, только чувства у них искажались, принимали странные формы. С тётиной точки зрения было всё донельзя справедливо.