Там темно

Поэтому Яся молчит. Это сложно.

Мама смотрит вниз, потом в стену, и как будто перезапустилась.

– Эй, давай чай попьем! – зовёт мама.

Яся тянется к пирогам, мама сразу же говорит – ешь давай некрасивые, гости придут. Все пироги – хорошие пироги, Ясе сложно назначить уродцем какой-то из них, и она снова смотрит на маму, мол, давай, покажи, что из этого можно поесть. Мама вздыхает и говорит: «Вот же, и вон тот кривой, снизу ещё посмотри – подгорели». Красивые пироги – на показ.

Это не гости. Зачем надо было так называть?

Мама просила сто раз – ну хочешь, иди погуляй, не обостряй, не надо, не надо, – но Яся решает остаться. Когда мама выходит из кухни, она решительно ссыпает конфеты из вазочки в собственный рюкзак – кошмар, ужасно по-детски, совсем как

тогда.

Отец, совершенно не глядя, продолжая начатый разговор, тянется к самой лучшей конфете. Яся, не глядя, совсем незаметно отодвигает вазу от его руки. Мама делает страшные глаза. Отец, всё так же не глядя, забирает конфету, мгновенно, как чайка, глотает – и тянется к новой.

Яся быстренько выбирает конфеты из вазочки и складирует возле своей чашки. Так-то папа доест и уедет, а им с мамой ещё с этим жить.

– Не жадничай! – говорит мама.

Яся не жадничает; то была забота о будущем.

Ещё даже ведь не зашла, а удушливой сладостью потянуло из коридора.

Это тётя, мамина сестра. Последние несколько лет она задаёт один и тот же вопрос:

– Ну что, куда будешь поступать? – И, будто Яси нет рядом или она не понимает ни слова, в сторону мамы: – Они все хотят стать блогерами этими. Никто не хочет быть врачом и учителем! Лишь бы не делать ничего.

Мамина сестра – специалистка в HR. Её работа – не брать других на работу. Может, оттуда – привычка оценивать профпригодность. Яся по этой шкале где-то ниже нуля.

Тётя одета в футболку белую, тонкую, тесную – видно, как сзади застёжка белья злобно вгрызается в тело, разделяя сильно вдавленной полосой, и как спереди грудь подтянули наверх: под белым бугрится пугающе бодро и почему-то напоминает те сцены из детективов, где следователь приходит в морг и смотрит, что под простынями.

Пахнет от неё сладкими духами – так пахли лепестки роз, когда Кира ехала на похороны и сжимала их в руке, но Яся того не знает, знает только, что запах тяжёлый, тревожный. И – сразу, вот прямо с порога. Голос обманчиво звонкий, такой «деточка, позови к телефону старших»:

– Что за мужицкие кроссовки?

– Мои, – кричит Яся из кухни. – На мне они женские.

Кроссовки отличные. Правда, поизносились. Она готовится обороняться, но тёте не до того. Та с ходу, ещё раздеваясь, говорит что-то про ипотеку, разворачивает долгий свиток истории поиска денег, и путь героини насыщен подробностями. Смысл тирады сводился к тому, что тёте непросто живётся. На случай, если не поняли, она произнесла это вслух. Всякий её монолог упорно сходил к одному – такой грандиознейший спойлер. Но мама слушает как в первый раз.

Тётя проходит к столу, тяжело опускается перед тарелкой:

– Как думаешь, бабка мне одолжит денег для первого взноса? У неё же есть? Ей-то зачем, куда тратить?

Бабка – тётина тётя, так что и мамина тоже. Мама её зовёт по имени, тётя – бабкой, Яся – никак не зовёт и предпочла бы забыть.

Мама пожимает плечами:

– Я не знаю, тебе сколько надо?

– Ну, она ж тебе денег даёт. Погоди… ты хочешь сказать, что нет? Ты к ней забесплатно таскаешься? Она тебе квартиру завещает?

Вилка в руке наливается весом, нужно скорее швырнуть. Как же невероятно сложно сдержаться. Яся перебирает в уме всё, что за столько лет бабка им попыталась пристроить: севшее после стирки бельё («Вот же, Яся могла бы носить»), пуховый платок, ряды дырок проели мольи голодные дети («Я новый себе заказала»), перемотанные изолентой инструменты покойного мужа («Мне-то зачем?»), просроченное печенье («Не понравилось»). Подарки преподносились с покровительственным видом. Яся, когда заставала раздачу, возмущённо всегда говорила: «Серьёзно? Нам это не нужно!» Тогда бабка пускала одежду на тряпки, ставила инструменты у контейнеров с мусором, помоечным голубям крошила затхлое печенье. Голуби ели. Они же не Яся.

– Думаю помирать, – говорила бабка. Её голос звенел в ушах, слышно было без громкой связи. Так-то могла обходиться и вовсе без телефона. – Помирать вот надумала, – повторяла погромче бабка, если в голосе мамы ей не слышался нужный градус скорби, пожелание жить хоть сто лет… Сто лет мало – сто раз по сто лет, наперекор биологии, в пример всему роду людскому.

– Только обещает! – зло бубнила Яся, и мама шикала, прикрывала телефон рукой.

Заканчивалось обычно тем, что бабка передумывала помирать и решала затеять ремонт или что-то ещё в таком духе.

– Бог меня бережёт, – объявляла она.

– Или тянет с датой знакомства, – прибавляла Яся.

Бог был бабке навроде слуги, такой господь на побегушках: если шла мыться, то громко, чересчур громко взывала: «Господи, помоги мне помыться!», как будто ждала – вот он прибежит с мочалкой, мылом и покорным «чего изволите?».

А прибегала обычно мама, ходила к ней гладить бельё, мыть полы, пить с ней чай, слушать пересказы всех бесконечных телесериалов, которые бабка смотрела. Временами она выдавала то, что видела, за воспоминания: ей казалось, что так поживее, а может быть, сериалы, за неимением прочего, делались истинной памятью. Злодеи из телесериала становились военными немцами, и мама напоминала: ты ту войну не успела застать, ну какие, господи, немцы.

Яся делала бабке уколы – раздавался подкожный хруст, но ни разу не проступало ни малюсенькой капельки крови, будто вовсе не было крови в капустном, яблочном теле.

Мама очень спокойно говорит, что нет, ничего не обещано.

Яся сгибается над тарелкой. Мама легко касается её лопаток – не сутулься. Яся сдвигает лопатки вплотную. Получается тоже убого: всё равно шея клонится вниз.

В детстве Яся постоянно думала, что её удочерили, – невероятно, просто ведь невозможно быть в кровном родстве со всеми этими чужими людьми. Потом поняла: так бывает.

Тётя завела обычный свой разговор о том, как бы сделать из неё человека, будто Яся – набор из деталек, замороженный полуфабрикат. Если скажет «мне неприятно», то услышит «я знаю, как лучше». Кандидатка на звание человека выкладывает крохотные грибы по краю тарелки: будет съедать каждый раз, когда тётя начнёт фонтанировать идеями. Временами её заклинивает, как рекламу: вон в твои годы уже учатся хорошо, уже работают, женятся, умирают.

Невозможным казалось, что в детстве (формально – недавно) племянницу тётя любила. Ту же Ясю, но в удлинившемся теле, она принимала в штыки. Взрослых не любит, похоже, никто, особенно – прочие взрослые.