Там темно

На то, как, бывает, сомкнёшь (это ты или тень?) челюсти на ладони – может, вернёшься в наш мир.

И сейчас тоже ведь помогает. Через раз хоть, но помогает.

Находила причины зайти в кабинет – проверить, на месте картинка.

Она редко ему что-то отдельно дарила, чтобы прям от себя, про себя, чаще примазывалась к маминому подарку, потому что не знала, понравится ли, и боялась совсем прогадать, увидеть такую вежливую холодную улыбку, с какой он смотрел на студентов и с какой приносил, будто бы извиняясь, небольшие презенты от них. В основном был один алкоголь, и мама копила бутылки в шкафу – передаривать верхним из списка полезных контактов. Вручив к празднику что-нибудь не от себя, можно было самоутешаться: прогадала не Кира, а мама.

Как вот этот вот матовый чёрный флакон, мамин давний подарок. Кто-то коллеге привёз, что-то там не подошло, и мама себе забрала по дешёвке. На флаконе скопилась пыль. Кира её сдувает. Пыль аккуратно очерчивает горлышко. Округлая крышка, похожая на обсидиан, прохладно ложится в ладонь; до чего же когда-то давно хотелось её открутить и играть, но не решалась и прикоснуться: отцова, запретная вещь.

Флакон тяжёлый – значит, достаточно много осталось. Хотя почему-то помнилось, что от отца всегда именно так и пахло; запах мешался с терпкостью сигарет и усиливался многократно. Кира смотрит, как растворяется аромат: дымный, тёмный, смоляной.

Как будто бы снова слышит:

– Кира, иди сюда, нюхай. Это ж мужские духи? Мужчина так может пахнуть?

– Наверное, – осторожно говорит Кира.

Мужчины, как правило, пахли не так. Но мамин уверенный тон содержит верный ответ.

– Что ты мямлишь? Следи за собой. Я по юности заикалась, но одёргивала себя, и теперь меня вот послушай – совершенно нормальная речь. Так… Ну вроде бы да. Я купила, не посмотрела, а тут не написано, чьи. Коллега, конечно, сказала, но ей чего верить, ей лишь бы с рук сбыть. На что похоже?

– На баню в лесу.

– Много ты понимаешь! Слушай, а есть что-то такое. Чёрт его знает. Хороший, сказали, аромат. Но не пойму, для кого, вроде слегка сладковатый. На упаковке нет ничего. Раз не написано – значит, для всех?

Или ни для кого. Кира, кажется, понимала: это был запах того, у кого вовсе не было тела, кто сам растворился в горечь. Но этим делиться она не решилась – как обычно, себе же дороже.

Жмёт ещё раз. Теперь дым оседает на Кире, подтверждая, что Кира есть.

Теневой пёс обнюхивает родословное древо, чья вершина – в самом низу: точка-Кира, расходятся ветви, и дальше, и дальше, чем выше идёшь, тем множится их число. Всё очень прямо и строго, никаких побочных ветвей. Совсем непохоже на древо, много больше – на крылья и перья.

Посмотри налево. Посмотри направо. Убедись, что с любой стороны пустота.

Кира думает о людях, которые ей родня, не чувствует ничего.

Ползёт по столу телефон. На беззвучном режиме – ещё со времён, как был куплен первый мобильник. Она смотрит в экран. Написано – «мама». Нужно взять трубку, ну то есть сдвинуть такую картинку, полудействие как ритуал.

Кира гипнотизирует телефон. Вот бы он перестал гудеть.

Потом наконец отвечает. Что-то слушает. Желает спокойной ночи. Идёт в ванную мыться. Обычные нормальные дела: сегодня между поесть и помыться выбор сделан в пользу второго. Невероятная усталость подкашивает ноги.

В кранах этого города течёт лишь мёртвая вода. Горячая ли, остывшая, она разгоняет бешено время, морщинит пальцы. Кира переводит взгляд на свою постаревшую вдруг руку. Она не чувствует себя взрослой – скорее, очень и очень старой.

Мама снова звонит [10] .

Говорит:

– Мы планируем годовщину.

До Киры сперва не дошло, мама с мужем женились же летом, только потом поняла, что это она об отце.

И ещё добавила мама:

– …собрать презентацию папиных фоток, будет мило, придут все коллеги.

Кира выдохнула:

– Побухать все его коллеги придут.

Мама сказала:

– Тебя плохо слышно. Ты что, опять разговариваешь из ванной? Говорю – зайдут люди с кафедры! Закупила для них алкоголь, была акция. Ох уж эти все люди науки! Твой отец никогда вот не пил. Как ты думаешь, а тот придёт, ну, коллега его? От которого… ну… дурно пахнет.

10

Она не хотела, чтоб голос грубел, чтобы тело раздалось вширь.

На себе всё везла – вот и внешне пришлось поменяться.

Она такая весёлая была, такая хорошая, тонкая, лёгкая, звякала серебром.

Что они с ней сделали, что?

Вот фотография, вот, посмотрите. Та, на снимке, – взаправду она. Зеркало злое и врёт.

Повелась на какую-то ерунду, на слова, которыми сытой не будешь. Да чего он там нёс, половину не разобрать. Что вообще за мужик, никакой это был мужик. Падали хлипко прикрученные полки, ни на что не хватало тех жалких копеек. Дочка вечно болела, температурить начнёт, а этот гнездится в своём кабинете (да какой кабинет из кладовой, лорд английский осел тут в наших краях), хоть в ухо ему заори. Кидался к листкам, как она – к колыбели. Оба, в общем, творили памятники ему, но она преуспела побольше.

Дочь такая же. Закричишь, чтоб хоть как-то расшевелить, так замрёт истуканом, ну камень от камня отца. Тянешься, тронешь – то холодно, то обожжёт. Начинаешь бояться тянуться. Как привыкла к труду – привыкаешь и к обороне: всего раз не дашь по их цепким рукам – утянут в свою глубину.

Это н-не она, ведь была совершенно другой, та, настоящая, в прошлом и потерялась.

Вы п-посмотрите, что с ней с-сделали.

Что сделали, ну.

А от той, от второй, возвращался иным – там, конечно, здоровый ребёнок, приезжал себе, как на курорт, ничего-то с него не просили. Исчезал то и дело, а после – взял и ушёл навсегда, не спросил, каково ей остаться с новым, наспех подысканным мужем, с полками крепко прибитыми, будто выросшими из тех стен, чёрт бы побрал эти полки, ураган бы разнёс эти стены.

Гордый нашёлся, не захотел вот смотреть, как без него хорошо.

Она же как лучше хотела, постоянно как лучше хотела. Куда бы они без неё! Вялые, хилые, ноют, того и гляди поломает ветер их белую кость.

Взял ушёл, а за ним так и тянется путаный след: не один же сбежал, забрал память о ней настоящей.

Верни.

(В этой просьбе ещё была парочка букв, только тайных, непроизносимых.)

Не найти себя в чужом теле, не узнать по осипшему голосу. Что с ней сделали, куда запрятали? Фото вот, посмотрите, вы такую же не встречали?

А у той, у второй, – тоже так-то девчонка. Тонкая, лёгкая, звенит серебром. Не получится отрицать: чужие пустые глаза на его, его юном лице.

Любовь не была словами, была делом, криком, едой. Они точно не знали того языка и зашуганно отстранялись.

Но она же как лучше хотела.

Посмотри – хорошо. Смотри, как могу! Почему никогда не смотришь? Как мне это сказать на твоём?

Фотокарточку положи под стекло, а потом закопай – это будет такой твой секретик; ты его никогда потом не найдёшь, не запомнится, где схоронила. Возле пальцев мелькает огонь, наполняет привычная горечь. Изнутри вырывается дым: стережёт злой дракон ту, которая потерялась.

Счёт идёт и идёт и идёт

–

и никто не выходит искать.

– Кира, ты почему не берёшь трубку? Тебе с матерью сложно поговорить?

Обычно зовёт его «этот вонючий», но не сейчас. Не сейчас. Явственно слышно, как мама редактирует саму себя, – верно, звонит с работы. Всегда можно узнать по голосу, когда её кто-то слышит чужой: иначе звучащая речь, встроенная корректура.

Мама продолжила:

– Нет, я не против, и, может, он болен, нехорошо о людях так говорить. Но как его терпят, это же невозможно! Я его лично не пригласила. Всё же думаю, что он придёт.

И ещё, и ещё говорит.

Кира ставит контакт на громкую связь, кладёт на покатый край раковины, окунается с головой.

Как родители развелись – виделись разве по праздникам, да и то мама всякий раз говорила, как в спину толкала: ты позвони, съезди, ну ты чего, это папа твой, ну.

Они не особенно много общались, словно отец все слова поистратил на Киру-ребёнка, а подросшей – ни слова за так. Выдал ей пробный период, а дальше – изволь заплатить, только способ оплаты неясен, ну ты там сама разберись. Девчонка неглупая, вот и придумай.

Кира не знала, о чём с отцом говорить, и чувствовала себя неловко, как будто он должен был навсегда остаться таким, каким рисовался ей в детстве, и теперь обманул. Их общение было, как правило, сплошь отцовы монологи. Обращаясь формально к ней, выговаривал непонятно кому, а Кире оставалось что в ответ на это кивать.

Когда подалась на филфак, то хоть и гнала от себя эту мысль, но всё же думала почему-то, что это его удивит, и прикидывала, выйдет ли так, что он будет вести у неё, но до этого не дошло.

Когда поступила, он сказал: «Да кем ты работать будешь? Разве других учить». И, выходя, запнулся о книжный шкаф, да ещё с полок что-то упало.

Водорослями шевелятся у лица тёмные длинные пряди. Звуки пробрались даже сквозь толщу воды. Поначалу не разобрать, а потом составлялись в слова, и слова обретали смысл. Кира резко садится.

– Что у тебя происходит?

– Всё ок.

Кира ловит ртом воздух.

Кира думает – хм,

почти год назад.

Кире не приходилось дарить букеты отцу.

Наверняка были правила на этот счёт. Для всего существует порядок.

Кира гуглит: «букет для мужчины».

Букет для мужчины был антибукетом: подходило лишь то, что нельзя посчитать за цветок, цветы – это как-то по-бабски. Были бечёвкой связанные колбасы, веером сложенные сыры, веник усохших рыб, пирамида бутылочек-крошек с чем-то спиртным внутри.