Танцуй со мной

Нажала на кнопку воспроизведения и встала, следя за дыханием и ожидая первых хорошо знакомых нот.

Глубокий звук рояля наполнил помещение. Инструмент был чудесный, и Патрик играл с удовольствием. Это ощущалось в манере игры. Алексис помнила день, когда они делали эту запись. Стояла середина лета, и она была влюблена.

Ну да, ей было семнадцать, и казалось, что влюблены они оба. Только Патрик ничего не говорил, кроме того, что она слишком юна, чтобы принимать серьезные решения. Потом он уехал в Штаты, а она восемь лет поддерживала в себе огонь того лета.

Восемь лет, думала Алексис в зыбкой атмосфере воспоминаний, наполнявших зал. Восемь лет.Когда он вернулся, чтобы преподавать в колледже, она решила, что это судьба. Он учил ее, водил на концерты, водил в маленькие ресторанчики и держал за руку, сидя за столиком. Говорил, что любит ее. И, конечно, хотел лечь с ней в постель. И лишь по чистой случайности она узнала о его жене и детях прежде, чем могло бы осуществиться его желание.

Закончилась интродукция. Алексис поднесла флейту к губам. Она забыла о сиротливой пустоте зала. Забыла о Майкле. Забыла обо всем, кроме не-выразимо печального ощущения потерянных надежд и музыки, говорящей о том же.

Казалось, музыка рождается сама. Никогда еще это чувство не было таким сильным. Она знала, что ни разу в жизни не играла так хорошо, как сейчас.

Музыка смолкла, и в полутемном помещении наступила полная тишина. Легкие сквознячки колебали пламя свечей, но не могли шевельнуть тяжелые бархатные шторы. Его глаза смотрели внимательно. Они странно мерцали в переменчивом свете, а тень металась по голому полу, подобно готовому воплотиться духу.

Алексис опустила флейту и стояла с бессильно сцепленными руками. Она приняла этот взгляд из темноты с роковым ощущением встречи с судьей, если не с палачом.

Майкл вздохнул.

Лента закончилась со щелчком, который прозвучал как пистолетный выстрел в неестественной тишине зала. Алексис вздрогнула. Майкл встал.

Он медленно произнес:

— Что ж, парень, заявивший, что ты достигла пика, прав.

Поначалу Алексис смешалась. Потом вспомнила, что передавала ему слова Патрика, и улыбнулась. Но ей стало больно. Он все увидел со своей обычной проницательностью.

— Эй, — сказал он тихо, — имелся в виду комплимент.

Она отвернулась и занялась перематыванием ленты.

— Никогда не говори музыканту, что он достиг вершины, Майкл, — мягко заметила она. — Это означает конец пути. — Она достала кассету и положила в футляр, снабженный аккуратной этикеткой. — И что же?

Она повернулась лицом к Майклу, вопросительно подняв брови. Он сунул руки в карманы. Лицо его было задумчивым, глаза искали ее взгляд. Она сохраняла невозмутимое выражение.

— Или, может быть, ты хотел бы сначала поесть? — вежливо поинтересовалась она.

— Чего я на самом деле хотел бы, — сказал он, не отводя глаз, — это залезть в твою голову и узнать, что ты думаешь на самом деле.

Алексис вздрогнула. Но постаралась не подать виду.

— Почему?

Он, широко шагая, подошел к ней; тень заметалась и исчезла в круге света. Он бесцеремонно взял ее за подбородок и повернул к себе.

— Такая холодная, — удивленно и почти сердито проговорил он. — Прекрасно воспитанная и ледяная. Только глаза у тебя не ледяные, дорогая. — Он провел большим пальцем по ее скуле, едва касаясь нежных волосков на коже. — И твоя музыка тоже.

Алексис горько отметила про себя, что никак не походила на ледышку всякий раз, когда оказывалась в его руках. Уж скорее на горстку теплой дождевой воды. Но ей хватило ума не сказать это вслух.

— Что же происходит? Откуда такие перепады? Она дернула головой и сделала шаг назад. Чем дальше от него, тем спокойнее она себя чувствовала.

— Это все твое воображение. Он покачал головой.

— Нет. Чаще всего ты — сама сдержанность, ничего на поверхности. Потом вдруг сбрасываешь латы и превращаешься в пламя.

Алексис отступила еще на шаг, изумленная. Откашлялась и сказала неестественно громко:

— Это же смешно.

Блеснув глазами, он переспросил:

— Правда?

— Да, — горячо заверила она. — Более того, это похоже на сцену из плохого фильма. Никогда в жизни не слышала такой чепухи. Ты ничего не понимаешь в классической музыке. Ее нельзя судить по стандартам рока или джаза. Она не спонтанна, не эмоциональна. Она… она строится. Это как архитектура. Я не пишу ее. Я просто исполняю.

Майкл сказал:

— Туфта! — Что?

Он услужливо повторил:

— Ты хочешь сказать, что от тебя не зависит, как играть?

— Ну, в некотором смысле… Он пренебрег ее бормотанием.

— Я сейчас слышал тебя.А не какой-то автопилот.

— Я допускала больше ошибок, чем сделала бы машина, — согласилась Алексис. — Но из этого не следует, что эмоции, которые ты услышал… которые тебе померещились, — поправилась она, — были моими.

Она вперила в него горящий взгляд. На одну убийственную секунду их взгляды встретились. Майкл устало вздохнул и запустил пятерню в свои кудри.

— Ты, — сказал он наконец, — ни черта не понимаешь в эмоциях. Но играешь ты как ангел. Ладно, пошли обедать, пока я не забыл о своих благих намерениях.

За едой у него было какое-то странное, тяжелое настроение. Чувствуя с трудом подавляемое им недовольство, Алексис нервничала.

Естественно, к ней вернулась обычная неуклюжесть. Смущаясь все больше, она разбила тарелку, уронила два набора ножей и опрокинула большое деревянное блюдо с мандаринами. Вся пунцовая, нагнулась, чтобы собрать фрукты.

— Оставь, — сказал Майкл и, присмотревшись, спросил: — Рука болит?

Алексис выпрямилась, удивленная. О руке-то она совсем забыла. Она опустила глаза.

— Немного.

— Оставь этот трагический вид. Большое дело тарелка, — сухо заметил он. Опершись на локоть, он посмотрел на нее через стол. — Ты поэтому такая напряженная?

— Я вовсе не напряженная, — пробормотала Алексис и принялась нервно вертеть плетеную салфетку. Так можно было не встречаться с пытливыми карими глазами. Салфетка начала расплетаться.

— Тогда почему ты терзаешь столовую утварь? — резонно поинтересовался он.

Она опустила глаза и вскрикнула. Майкл взял бокал, который она уже отставила, налил вина и толкнул через стол.