Тайгастрой

Дмитрий Шахов стоял у завалочного окна печи.

Голубой огонь метался по печи, порой прорываясь сквозь щель заслонки на железный пол. Печи гудели; от бешенства огня, казалось, дрожали стены, дрожал воздух.

Гамма оттенков огня в печи — это гамма температур. В синем стекле, оправленном в деревянную рамку, Шахову была видна клокочущая внутренность печи; газы бурлили, хлестали, взметывали шлак.

У второй печи шла завалка. Хобот завалочной машины вводил мульду в садочное окно, машинист Леня Слюсаренко переводил рычаг, и скрап опрокидывался из мульды на под.

— Як воно, справы? — спрашивает Дмитрий земляка.

— Все гаразд, товарищу инженер. Мрия здийснылаcя... Я вже справжний специалист...

У третьей печи подручный готовил ложку к взятию пробы. Ложка, как поварской черпак, только рукоятка подлиннее. Подбираясь к печи боком и пряча воспаленное лицо, подручный брал пробу. Ложка становится нежнорозовой. Проба льется медовой непрерывной струей. Вокруг метелятся огненные снежинки.

И Дмитрию припомнилось, как двенадцать лет назад мастер Крыж на заводе Петровского, в Днепропетровске, пощипывая бородку, невозмутимо командовал:

— Митька, даешь доломит!

— Митька, отшлакуй ложку!

— Митька, колупни забивку!

И Митька подавал доломит, шлаковал черпак, «колупал» выпускное отверстие печи. Черная замазка багровела, когда Митька начинал в ней ковырять, потом слепила острым, как бритва, светом. Мастер Крыж наблюдает. Он видит, что у Митьки глаза блестят, слезятся, зрачки становятся маленькими, словно маковые зернышки.

Сейчас инженер Шахов — помощник начальника мартеновского цеха — и сталевар Варакса, присланный из Златоуста, наклоняются над пробой, взятой подручным. Когда становится слишком больно, оба отряхиваются от огненных снежинок, как от оводов. Минут через пятнадцать принесли из экспресслаборатории анализ. Шахов просматривает.

— Пора! — говорит он. — Будем выпускать.

Варакса смотрит через синее стеклышко на расплавленный металл.

— Повременим малость, полировка не кончилась.

Шахов также смотрит в печь.

— Да чего там не кончилась, Иван Остапович. Пора. Командуй пробивать летку! Анализ сигналит.

Шахов сходит вниз. Ковш висит на уключинах, изложницы стоят на тележках, готовые принять металл. Раздаются удары в колокол. Выпускное отверстие пробито, и мимо рабочего в синих очках, прикрепленных к козырьку фуражки, хлещет металл, наполняя цех огнем и дымом. Льется сталь в ковш, искры неустанно вздымаются над желобом, ковш наполняется жидким металлом. Глазам больно. Кажется, что в ковш опущено солнце.

Сигнал — и мостовой кран везет ковш к разливке. Изложницы, стоящие на тележках, наполняются металлом; снова звезды и ослепительный блеск, на который нельзя смотреть. В ажурных каркасах цеха густеет дымок.

— Старые авторитеты, в том числе и наш бывший профессор Штрикер — промпартиец, утверждали, что варить сталь надо горячо, а разливать холодно. Думается, однако, что авторитеты ошибаются. Сталь любит, чтоб и варили ее горячо, и разливали горячо, — делится своими мыслями Шахов с мастером Вараксой.

Потом Дмитрий идет к раздевалке, проверяет, как из изложниц выталкивают горячие слитки; краны легко перегружают их на металлическую платформу; сталь увозят в прокатный цех, который еще хотя и не пущен, но уже начал прием слитков.

По дороге Шахов зашел в доменный.

— Есть! — встретила Дмитрия этим чудесным коротеньким словом Надя. — Ванадистые чугуны пошли! Ты слышишь? Чугуны пошли! У нас такая радость...

Он прошел к печи — там толпилось много народа, над литейным двором стояло густое облако дыма, чугун остывал. Он был сейчас темносургучного цвета.

— У вас тут только-только кончились роды, а мы уже два дня как работаем, словно на старом заводе, — говорит Дмитрий.

Шесть часов утра. Пора домой.

Дмитрий жил в центре соцгорода, близ Дворца культуры. Сюда к десяти часам утра соберутся рабочие, инженеры, школьники для участия в первомайской демонстрации. Улицы были украшены портретами руководителей партии и правительства, знатных людей стройки; у каждого дома развевались, хлопая на ветру, красные флаги.

Дмитрий открыл автоматический замок в двери и на цыпочках прошел в ванную. Приняв душ, решил отдохнуть в кабинете. Но едва вошел в коридор, как Анна Петровна окликнула:

— Дмитрий? Который час? Я не слышала, как ты пришел.

— Спи, я пойду к себе. Еще рано.

— Нет, иди сюда.

Он сел на край постели и поцеловал Анну Петровну в теплое плечо.

— Жду тебя с тревогой... каждый раз...

Она прижала его руки к своей груди и не отпускала.

— Ну, зачем, зачем тревожишься?

— Я не могу не видеть тебя. У тебя такая опасная работа в цехе...

— Ну, что ты! Какая там опасная!

Он привалился к подушке, задумался и вдруг уснул крепким сном. Анна Петровна с нежностью смотрела на его утомленное после ночной смены лицо и, чтобы не разбудить, встала с постели.

Уже полгода они жили вместе. Анна Петровна боялась своего счастья, боялась, что в новой ее жизни слишком все шло гладко, что досталось ей счастье очень уж легко. Дмитрий любил ее, и это было вознаграждением за годы терзаний, за годы дурной, унизительной жизни со Штрикером.

В восемь часов утра они вышли на улицу. Весеннее солнце затопило город — самый юный город Сибири. Лучи золотили крыши домов, лежали на балконах, на скульптурах, на оживленных сокобегом ветвях деревьев. Солнце было всюду, молодое, как город, первомайское, ослепительное.

До начала демонстрации оставалось много времени, они сели в новенький вагон трамвая, пущенного накануне праздника, и поехали в парк культуры и отдыха, расположенный по ту сторону Тагайки.

В парке духовой оркестр репетировал «Вальс-фантазию» Глинки. Центральные аллеи, празднично убранные портретами, кумачевыми транспарантами и веселыми, как огоньки, флажками, призывно звали к себе. Анна Петровна и Дмитрий прошли к мосту. Утренний ветерок доносил горьковатое дыхание тайги; плотное круглое облачко остановилось над парком и таяло.

— Тагайка... — сказала Анна Петровна, любуясь рекой, рожденной в горах Шории.

Они ходили по дорожкам, посыпанным желтым хрустящим песком, вдыхали аромат деревьев, согретых весенним теплом; еще листья не распустились, но тугие почки готовы были раскрыться. Рыжекрасные, длинные сережки, как бахрома, свешивались с концов ветвей по шесть, по восем штук вместе. Их покрывала нежная золотистая пыльца.

Анна Петровна повернулась к Дмитрию.

— Тебе хорошо?

Походив по парку, налюбовавшись прозрачным, словно ключевая вода, небом, надышавшись свежим ароматным воздухом, они вернулись к трамвайной остановке.