Тайгастрой

— Занимательно, — сказал Штрикер, чтобы не молчать.

— Твои муравьи, Федя, похожи на тебя... — заметила Марья Тимофеевна. — Не сердись, но ведь и ты без меня и Петра абсолютно беспомощный. Ты даже не нальешь себе стакана чаю!

— Не хочешь ли ты сказать, что я типичный «рассеянный» профессор? Извини, но это не так. Я не верю, чтобы настоящий ученый мог быть рассеянным даже в быту. Я великолепно помню все, что делаю. И другие должны помнить. Я бы этих «рассеянных» лишал кафедры. Честное слово! Чтобы привести в чувство. А стакана чаю не налью себе не потому, что не умею, а потому, что в ту минуту меня, вероятно, занимает что-нибудь поважнее.

В двенадцатом часу позвонили.

Вслед за Петром устремился в коридор Штрикер.

Пришли Анна Петровна и Лиза.

— Мы были в консерватории. Какой концерт! Выступал Лев Оборин. Он играл этюды Скрябина!

Анна Петровна в самом деле была хороша, особенно рядом с худенькой, бесцветной Лизой, на щеках которой проступили желтые пятна.

Штрикер обнял Анну и Лизу.

— Наконец-то...

— Сейчас велю чаю подогреть! — засуетилась Марья Тимофеевна.

Анна Петровна отказалась от чая и решительным движением отвела руку, которой супруг обнимал ее за талию.

— Хочется еще музыки, — сказала она возбужденно, желая продлить удовольствие сегодняшнего вечера. — Сыграем, Лизочка, в четыре руки. — Она показала на рояли. — Кстати, почему у вас два инструмента?

В это время раздался звонок: в столовую вошел Лазарь.

— Вернулись? — без упрека обратился он к Лизе и стал знакомиться с гостями.

— Где ж вы, мадам, пропадали? Я три раза звонил, а мне ответствовали, что мадам в бегах...

Анна Петровна с завистью посмотрела на Лизу и Лазаря. «Счастливые... У них Ниночка. И ждут второго ребенка. И все у них общее».

Лазарь был высок, худощав, с резкими чертами лица, острым подбородком, немного больше, чем следовало, выдававшимся вперед. Это его преждевременно старило. Когда он наклонился к руке Лизы и поцеловал, Анна заметила лысинку, проступавшую среди густых еще волос.

— Как мы себя чувствуем? — спросил он. — Как он? Не балуется?

Лиза покраснела. Хотя существо еще только постукивало, но в воображении матери мальчик уже имел и характер, и вкус, и вел себя то хорошо, то беспокойно.

Анна Петровна невольно прислушалась, она знала от Лизы, что пошито и что еще пошьют мальчику: о том, что у них будет мальчик, ни отец, ни мать не сомневались; она столько наслышалась от Лизы о характере ребенка, о его способностях, что он, действительно, стал казаться ей реальным существом, находившимся только в какой-то дальней дороге...

— Сыграем, Лизочка... — попросила еще раз Анна Петровна.

— Что ж, я согласна. Только после Оборина...

— У него свое, у нас свое.

Когда женщины сели за рояли — Анна Петровна за «Блютнер», а Лиза за свой девичий «Шидмайер» — Штрикер наклонился к Бунчужному и сказал:

— Пойдем к тебе. Надо кое о чем поговорить.

Штрикер взял под руку Федора Федоровича, толкнул в кабинет и плотно закрыл за собой дверь. Голоса в столовой — она же была гостиной — утихли. Хлопнула выпущенная крышка рояля, скрипнул винт кресла.

Наступила тишина, обычная, волнующая тишина перед началом музыки. Потом Бунчужный услышал первые звуки. Играли концерт Грига, его любимую вещь.

— Так вот, вернемся к совещанию... — сказал Штрикер. — Кризис общественных отношений и тот тупик, в котором мы очутились...

— Постой. Минуточку... Как хорошо у них. Ты послушай. Как хорошо... Вот это слышишь? Лиза играет оркестровую партию. А вот Анна Петровна. У них совсем различно звучат рояли... Анна Петровна ведет игру строго. В сущности, так и надо. Красота говорит о себе без слов. Лиза — слишком эмоционально. И, пожалуй, чувственно... Откуда у нее это? И нельзя так. Нельзя так играть молодой женщине! Жене! Матери ребенка...

Бунчужный сидел в кресле, подавшись вперед, весь уйдя туда, куда звала музыка.

— Боже мой... Какая музыка... — воскликнул он дрожащим от волнения голосом, когда Анна Петровна вернулась к теме.

— Ты слышишь? Вот, вот это место: Та-ла-ри-и... Ту-ла-ти-и...

— Сейчас. Ну, еще раз. Вот тема передается второму роялю. Слушай: Та-ла-ри-и...

Бунчужный запел, но голос сорвался.

— Знаешь, сегодня перед рассветом приснился мне Леша... — сказал Бунчужный, когда музыка кончилась и гости разошлись. — Приснился Леша... Маленький, босой. Зовет меня. Я хочу побежать за ним, но не могу оторвать ног от земли. А он уходит, уходит дальше, дальше...

— Покойники, говорят, к дождю снятся, — заметил безразлично Штрикер. Он принес плотный шарф и несколько раз обернул шею. — Знобит что-то... Да, нелепость. Знаешь, в этом скрывается нечто глубоко трагическое. Я с большевиками, как известно, не в ладах, но твой Леша...

Бунчужный встал и другим, насмешливым голосом спросил:

— Не в ладах? Обижают тебя, бедненького?

— Моей обиды мало. Есть обиды побольше моей.

— Обобщаешь?

— Обобщаю. Время такое. Сейчас одиночка — пыль в космическом пространстве. Люди объединяются.

— По какому признаку?

— По одному-единственному: для защиты своих интересов. Кто — кого...

— И ты, конечно, не здесь, а там?

— Там. И ты должен быть там. Потому что там — свободная мысль, трезвые идеи и реальные идеалы. Там настоящее и будущее. Там все. Имей лишь смекалку и деньги.

— Короче говоря, ты защищаешь старый, поверженный в прах мир? Но твой оптимизм — оптимизм авантюриста, человека без народа, без совести, без чести, считающего, что никакие, так сказать, объективные законы жизни не могут обуздать его преступную деятельность. Оптимизм висельника, из-под ног которого история уже вышибла табурет!

Штрикер выслушал внимательно.

— Нет. Если я лгу и обманываю, так не больше не меньше, чем другие.

— Не понимаю, как можно с помощью лжи и обмана учить людей истине, убеждать их в правоте своего дела!

— Все разумно, целесообразно, оправданно, если приносит мне пользу: это надо усвоить современному человеку. О большем незачем думать. В том мире, — Штрикер ткнул рукой, — мне успех обеспечен. Там ценят предприимчивых, дельных людей, и я буду счастлив. А ведь каждый человек — это альфа и омега вселенной, альфа и омега этики, суда, правосудия, мирового счастья.

— Старо... И неубедительно. Об этом я еще читал безусым студентом у Ницше и у других психопатов. Нет, друг мой, — впрочем, не могу, не смею так называть тебя, — Бунчужный на секунду остановился. — Неглупый человек ты, однако, ничего не понял в истории человечества. Новый общественный строй наш возник не из пены морской и не по щучьему велению, он логическое, железное звено в цепи развития.

— Ты повторяешь, Федор, чужие слова. Жизнь катится не по каким-то вашим законам, а колобочком. В мире господствует хаос, а не закономерность. Никаких закономерностей нет там, где есть человек, его воля, его хотение. Сила гения прибирает к рукам слабых и делает, что хочет. С этой точки зрения мир — игрушка в руках сильного человека, мир — просто пластилин.