Тайгастрой

Бунчужный тяжело вздохнул.

— Так. Понятно. Но скажи, есть ли у тебя и твоих единомышленников какие-либо положительные, жизнеутверждающие идеалы? Сила — это только средство. Ты молчишь? Тогда я за тебя отвечу. Нет у вас таких положительных идеалов для людей, для народа. Нет! И быть не может! И в этом ваша политическая и человеческая обреченность.

— Положительные идеалы? Мы должны захватить власть. В наших руках должны находиться бразды правления. А захватив власть, мы перекроим жизнь по-своему. Вот наша положительная программа. Мы не одни. Нас поддерживают некоторые коммунисты. Из видных. Не думай! Пока называть не стану. Ведется борьба не на жизнь, а на смерть, хотя и без выстрелов.

— Однако... Далеко же закатился твой биллиардный шарик на зеленом поле жизни...

— Не дальше, чем у других, поверь мне. У нас немало людишек с двойным дном. Я к их числу не принадлежу. У меня одно дно! — Он остановился. — Видишь? Даже в рифму заговорил: одно дно!.. Своих взглядов не скрывал и не скрываю. Меня разгадывать нечего.

— Ты вот сказал, что мир подобен пластилину, что из него ловкий человек может вылепить, что захочет. Ошибаешься, мир развивается по объективным законам, пойми это, по объективным. Нашего хотения явно недостаточно. Один общественный строй сменяется другим, хотим ли мы этого или нет. Но можно мешать этой смене, а можно помогать. Ты, я вижу, решил мешать, а я хочу помогать. И помогаю — в меру своего разумения.

— Да, трудно стало с тобой говорить, Федор. А жаль, ты мой друг детства. Но тебе надо понять, что ныне мир в спазмах. Там долго терпеть мозоль не станут.

— Какая мозоль?

— Мозоль на мировом теле. Силы собираются, стягиваются. Не сегодня-завтра почувствуешь. История в Китае, на КВЖД, аресты наших полпредов в Китае — только легонькая, так сказать, пальпация...

— Хватит!

Бунчужный встал и инстинктивно отряхнулся, как от грязи.

Штрикер надул губы.

— Будем откровенны. Мы накануне большой войны. Накануне новой интервенции. Каждый из нас там на учете. Не думай, за каждым из нас следят. И когда они придут, таким вот, как ты, не поздоровится.

— Запугиваешь?

— Не запугиваю, а по-дружески предупреждаю. В конце концов, ты волен распоряжаться собой, но скажи по совести: что ты у них нашел? Российская исконная Правда с большой буквы не здесь!

Бунчужный вздохнул.

— Ты примитивен, Генрих, упрям и... слеп. Возможно, я плохой психолог, плохой политик, слабо разбираюсь. И объяснить не сумею, но факты вижу ясно. И передергивать факты не позволю. И издеваться над фактами не разрешу.

— О чем ты, собственно?

— Правда, настоящая, человеческая правда, именно здесь. Настоящая правда, а не выдуманная для оправдания подлости. К этому надо придти. Это надо понять. И я имею право сказать после всего. Имею право. Может быть, кровью своего Леши я приобрел это право...

Глаза Бунчужного вмиг покраснели и как бы припухли. Штрикер не решился нарушить молчание. Бунчужный несколько раз провел рукой по седому квадратику волос, по лбу.

— Да... — он вздохнул. — Так вот... Надо только поглубже вдуматься в то, что совершилось и что совершается. Станешь ли ты, наконец, утверждать, что наука и прежде пользовалась таким вниманием, как теперь?

Штрикер молчал.

— С каким трудом пробивался родничок оригинальной мысли. Вспомни истории с Ползуновым, Лодыгиным, Яблочковым, с Лобачевским, Поповым, Седовым, Можайским, с Мичуриным, Циолковским, с нашим дорогим земляком Михаилом Константиновичем Курако. Если ты не в чинах да не в заслугах перед царем-батюшкой, разве мог выступать со смелой мыслью, найти поддержку? А те, кто в чинах да заслугах, как известно, на смелую, оригинальную мысль не шибко шли.

— Все это — древняя история Греции и Рима. К сегодняшнему разговору никакого отношения не имеет, — сказал он вяло.

— Не имеет? А мой институт? Тысячи других научно-исследовательских институтов? А новые отрасли промышленности? А новые планы пятилетки? Это история Греции и Рима?

— Ты ослеплен, Федор.

— Нет, не ослеплен. Вижу ясно. И знаю, что говорю. Я нашел свою Правду и никому ее не отдам. Слышишь — никому!

— А я не верю. Кто в этом виноват? Я не капиталист, как тебе известно, и не помещик. Сын мастера, которого также эксплуатировал в свое время Джон Юз. И вот — не верю. Кто виноват? Значит, факты не убеждают. Значит, слабо работала жизнь для моей переделки, слабо работала пропаганда.

— Если бы пожелал, жизнь работала б на тебя.

— Предположим, что у нас теперь есть и будет то, чего не было при царе Горохе. Предположим. Но ставил ли ты перед собой вопрос, какой ценой это добыто?

— Дорогой ценой. Знаю. Ценой тюрем и ссылок лучших людей России при царском строе. Ценой гибели многих лучших людей молодой республики в годы гражданской войны. Ценой смерти моего Леши... Ценой величайшего напряжения сил народа в годы голода и разрухи, в годы восстановления после всяких интервенций. Но превозмогли. Я не слепец. Видел и вижу и, может быть, поэтому во стократ мне дороже все, что приобретено такой дорогой ценой.

— Ты не о том...

— Нет, о том! Мы создаем сейчас огромнейшую промышленность в Сибири, на Урале, на Украине. И в других местах. Создаем дорогой ценой. И создадим. Создадим вопреки бешеному сопротивлению умирающих. Теперь скажи: где такой стройке — я имею в виду стройки в нашем Союзе — где такой стройке прецедент в истории Запада и Востока? Если там создавалась промышленность, так за счет грабежа. Преподлейшего грабежа и угнетения. А мы создаем сами, своим трудом, своим потом, своей кровью. И на этом наш рост не остановится. Мы обогащаемся огромными знаниями, приобретаем опыт, а с таким опытом ты представляешь, что можно сделать? Теперь никакое самое сверхграндиозное строительство не покажется мне невозможным. У нас есть люди и техника. И свои опорные базы. Предстоит дальнейшее укрепление могущества страны. Мы от провокаций, от интервенций, какими ты угрожаешь, не ограждены, конечно. Но к этому готовились. Готовимся. И еще лучше подготовимся. И если хочешь знать, ничего не желал бы, как прожить еще хоть лет двадцать, чтоб увидеть, какой станет жизнь. Думаю, будет она еще более благородной и разумной. И нам позавидуют, как завидуют дряхлые, умирающие молодому, здоровому, сильному.

Штрикер терпеливо выслушал Бунчужного.

— Так может говорить пустой мечтатель, а не ученый с мировым именем.

— Но ученый — прежде всего гражданин своего отечества! Еще задолго до нас с тобой люди понимали, что интересы народа, общества, интересы прогресса выше личных инстинктов и личных интересов, а ты напяливаешь на себя звериную шкуру, берешь в руки каменный топор.

— Ты смешон, Федор. Человек не должен заботиться о будущем человечества, он обязан думать о себе. Ты походишь на безусого комсомольца, у которого ни роду, ни племени, ни благородных традиций, а одни мечты. Мы сейчас с тобой на разных полюсах, как ни странно. А ведь я считал, что мы понимали друг друга. И вот вдруг...

— Да не вдруг! Ах, Генрих, с тобой тяжело... У меня впечатление: стою перед чугунной дверью, стучу; гудит она, но не открывается. И я не пойму, как ты против народа пошел? Что случилось? Чем тебя царское правительство купило? Профессорством? Обещанием власти? Тем, что ввело тебя в буржуазное общество, дало средства к жизни? Но ведь мы с тобой одиночки. Редкие счастливчики. Исключение. Мы пробились, а сколько наших товарищей осталось в нищете, в грязи, в бесправии? И вот, как раб, ты остался верен царскому строю только потому, что тебе удалось пробиться в люди. Твоему отцу платили больше за то, что он помогал юзам эксплуатировать рабочих, в том числе моего отца и моего деда.

— Брось философствовать, это не по твоей части. И психологией заниматься тебе не с руки. И незачем вспоминать покойников. У тебя сложились свои взгляды на события и вещи. У меня — свои. Причем тут классовое происхождение! Мой отец был мастер и делал то, что ему велели. Кто виноват, что твой отец был горновым? Тебе кажется, что я иду против народа, а мне кажется, что ты идешь против народа. В этом вся суть. У меня трезвый разум и неплохое, нормальное зрение. Жизнь очень скоро рассудит нас.