Тайгастрой

Гребенников проводил профессора в комнату и вызвал коменданта.

— Вот, товарищ Бармакчи, профессор, которого мы с вами ждали. Наш главный инженер завода.

— Обеспечим, товарищ начальник!

Бунчужный поклонился. На алтайце была синяя спецовка и сапоги с брезентовыми широкими голенищами, отвернутыми на голень. На голове — малинового цвета плюшевая шапочка, отороченная мехом бурундука. Несколько черных, жестких волосков составляли усы и бороду. Улыбку коменданта Бунчужный так и не мог разгадать: приветливая она или насмешливая.

— Да мне ничего особенного не понадобится! — сказал Бунчужный. — Постель есть, пища будет, что еще?

— Отдохните, приведите себя в порядок. Обо всем, что вам понадобится, звоните мне и Василию Федоровичу Бармакчи. В качестве «чичероне» к вам прикреплена одна девушка. Вот ее телефон. Поздравляю с новосельем!

Оставшись один, Федор Федорович побродил по комнате, потом вынул полотенце, мыло, хотя на спинке кровати висело белоснежное вафельное полотенце, а на тумбочке лежало мыло, и пошел в ванную. Потом ему принесли завтрак. Он с аппетитом поел. «Маша была бы удивлена... и рада...»

Вскоре дождь утих, площадку и тайгу обняло высокое небо, полное солнечного света. «Теперь на завод».

Он позвонил к «чичероне». Минут через десять явилась девушка.

— Как вас величать, барышня? — обратился Бунчужный к очень молоденькой девушке.

— Я не барышня. Я комсорг доменного цеха. Зовут меня Женя. Фамилия Столярова.

— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ! — он пожал ей руку.

— Я назначена быть возле вас, пока вы не освоитесь.

— Очень хорошо. Вы не заняты?

— Вообще, я, конечно, занята, но мы вас ждали. И вы можете рассчитывать на меня, — Женя решительно тряхнула кудряшками.

Они вышли из коттеджа.

— Мне хотелось бы прежде всего на площадку. А вообще, — профессор засмеялся, — я постараюсь, товарищ комсорг доменного цеха, быстро освоиться и не слишком докучать вам...

— Ничего, не стесняйтесь.

— Расскажите мне сначала о себе, — предложил Бунчужный. — Откуда вы?

— Разве это обязательно?

— Нет, но желательно.

Женя рассказала.

— Значит, вы здесь самая старая?

— Я и так уже не молодая...

Бунчужный засмеялся.

— Сейчас приезжают на площадку и помоложе меня. Как вам нравится колония?

— Нравится.

— Я вас поведу в соцгород. Что тогда скажете!

Они прошли через строющийся туннель и остановились у здания заводоуправления.

— Великолепное здание! — заметил Бунчужный.

— Мы его осмотрим позже, а сейчас, если хотите, пройдемте на площадку. Начнем с коксового завода.

Они пошли в обход.

— Там будут коксовые батареи, тут угольная яма, вон там — коксовая рампа, — показывала Женя рукой, когда они шли по пустырю к реке, и мокрая после дождя трава зеленила обувь.

— Трудно представить, да? Я уже здесь скоро два года и тоже представить не могу. Знаю, где что будет, а представить не могу. И мне кажется, никто представить не может, даже товарищ Гребенников.

На площадке поднимались каркасы цехов, воздух сотрясался от ударов, звона, окриков, но на участке коксохимкомбината, действительно, ничего сделано не было.

— Кто-то долгое время задерживал чертежи, кто-то придержал заявку на украинских огнеупорщиков, и стройка не развернулась, — пояснила Женя.

Профессор оглянулся вокруг.

От дождей, видимо не забывавших площадки, оползли канавы и котлованы, плотники обкладывали их досками, на площадке высились горы песка и щебня, кровеносными сосудами ветвились железнодорожные пути; худой кран-деррик стоял на одной ноге, как аист; на машинах везли бочки с цементом; в небо глядели крючья арматуры; все выше поднимались строения цехов.

И захотелось увидеть гамму дымков над печами доменного цеха, тяжелое облако над коксохимом, ощутить солнечный, слепящий свет льющейся в изложницы стали, полюбоваться розовыми длинными рельсами, скользящими по рольгангам...

От реки тянуло прелостью, по коре сложенных свай катились крупные дождевые капли.

— Хорошо! Очень хорошо! — сказал он, отвечая самому себе.

— Я рада, что вам нравится наш Тайгастрой!

Они пошли дальше, Женя немного впереди: он уступал ей дорогу. На девушке была красная вязаная шапочка и кожаная куртка. Несмотря на начало июня, погода стояла прохладная, а после дождя было просто холодно.

— Не скучаете по родителям?

— Иногда скучаю.

— А они?

— Им некогда: отец — мастер на Балтийском; у нас семья кораблестроителей: отец и дед, и дяди мои работают на Балтийском. Только я чего-то попала на электроламповый.

— Кораблестроение — красивое дело. Вы еще молоды, успеете и по кораблестроению поработать.

— Я тоже так думаю. Выстроим комбинат, окончу рабфак, поеду в Ленинград. Поступлю в кораблестроительный институт. Да?

— Конечно. А вы единственная дочь в семье?

— Нет.

Очень легко было говорить с этой девушкой. И он спросил:

— А что это у вас?

Женя покраснела. Бунчужный отечески рассматривал белый рваный шрам, проложенный через щеку.

— Осколок... В семнадцатом году, когда Краснов наступал на Ленинград. Была я тогда еще малышкой. А память — на целую жизнь...

Женя вытерла платком лоб.

— Теперь пойдемте в мой доменный. Я покажу вам, где будет стоять ваша печь.

При этих словах у профессора радостно защемило сердце.

Они пошли напрямик, через канавы и котлованы, провисая и раскачиваясь на досках, как на качелях.

— Не боитесь? — спрашивала Женя, когда доски над глубокими котлованами слишком низко прогибались.

— Не впервые...

— Как мы вас ждали! — сказала Женя, когда они вышли на ровное место, откуда, как на ладони, открылся доменный цех. — Вашей печи еще нет в помине, а я ее вижу, как если б она стояла. Почему это? Я хочу, чтобы вы у нас не скучали. Ни одного дня не скучали. Чтоб вам было хорошо.