Тайгастрой
Шрифт:
— Не понимаю!
— Я ваш племянник Митя...
Начался обряд открывания двери: сбрасывались двухаршинные крючья, звенели болты, звонки. Дверь приоткрылась на двух цепочках. Перед тетушкой стоял оборванец. Разговор повторился еще раз.
— Так что же тебе, Митенька, надо? — спросила тетушка в выцветшем халатике и самодельных шлепанцах.
Митя стоял против щели в коридор, видя аккуратно сложенные дровишки, корзины, баулы.
— Мне бы только переночевать. Я не спал. Выбился из сил. Изголодался... Нет ни рубля денег... Я отстал от папы и мамы...
— Что ты, что ты, Митенька! Ты и сыпняк можешь занести
— Мне негде ночевать... Уже поздно. Ходить по городу запрещено. Меня арестуют... Позвольте перебыть до утра...
Тетка подняла руки, чтобы закрыть дверь. Митя увидел, словно в лупу, что кожа на ее сухих локтях сморщена и как бы испачкана мелом. Дверной обряд повторился (крючья, болты, замки, задвижки). Дом был глух. Сюда, в затхлость, нельзя. Никуда в прошлое нельзя. Митя сошел с крыльца и постоял несколько минут на Чернышевской улице, не зная, что делать дальше.
Вечер быстро густел.
Митя направился к вокзалу, идти предстояло километров пять. И он пошел по Лагерной, по Екатерининскому проспекту. Почему к вокзалу — сам не знал. Там, в углу, пропитанном запахом пота и ржавой сельди, он кутался в рваную свою шинель и согревался собственным дыханием. За ночь у него трижды проверяли документы, он тыкал свой гимназический билет; всех перегоняли из зала в зал, из коридора в коридор и на улицу. Объединившись с беспризорными, Митя воевал за угол, за сон, за возможность сжаться в комок, забыться от холода и тоски.
Утром он стоял на перекрестке жизни, никто не толкал под локоть; выбор был свободен: в бродяги или...
Он начал утро с обхода заводов. Его спрашивали, что он умеет делать, кто он? И он не знал, что ответить. Что он умеет делать? Ничего. Кто он? Ничто.
На Брянском заводе он, наконец, назвал свою специальность:
— Чернорабочий!
Его послали в мартеновский. С этого началась его жизнь.
И вот прошло одиннадцать лет. Он ничего не знал о родных, вероятно, погибли в дороге или в эмиграции. Да так оно и было: для него они умерли в двадцатом, как и он для них, хотя отец не отличался жестокостью, и рабочие завода Шадуар не имели против него больше, чем против других инженеров, служивших хозяевам верой и правдой.
Воспоминания гимназических лет? Что ж, было много хорошего и много дурного. Плохое отбрасывает, хорошим дорожит. Были и детские увлечения. Сейчас он распахнул душу сильному чувству и шел к логическому завершению того, что началось еще несколько лет назад, когда они переглядывались с Анной Петровной через улицу.
Простившись с Днепром, с городом — здесь он родился, здесь прожил свои двадцать восемь лет, — Митя пошел прощаться с дорогим его сердцу институтом. Он заходил в аудитории, в зал. Ко всему привык он, и со всем этим нелегко было расставаться. Потом зашел в библиотеку, к Анне Петровне.
На вечере в оперном театре они сидели вместе; концерт давали студенты музыкального техникума и своя самодеятельность. В первые минуты ему показалось, что с Анной Петровной вторгается в его жизнь старое, ненужное, что надо бежать от нее и чем скорее, тем лучше.
Но уже к концу концерта он понял, что ошибся. Анна Петровна сама рвалась из душного старого мира, с ней он чувствовал себя, как с давней знакомой, она удивительно хорошо понимала его.Большое чувство приходит обычно сразу, и Митя поверил этому, поверила и Анна Петровна.
В зале было темно, но обоим не хотелось покидать зал, оставлять удобные кресла. Митя смотрел в лицо Анне Петровне, и не было ни смущения, ни прежней робости.
После того вечера они встречались в старых нагорных переулках. Анну Петровну не покидало беспокойство. Она говорила о неудавшейся жизни, о том, что ей тяжело было с Генрихом, что она хотела бы уехать куда-нибудь, далеко-далеко, начать жизнь заново, по-другому. Это ее мечта.
И с каждым разом она все более нравилась ему.
— Завтра мы уезжаем, — сказал он ей, входя в библиотеку.
Хотя Анна Петровна знала, она вдруг побледнела. Он просил ее побыть вместе последние часы.
— Я не могу, я на работе... Вечером.
...Вечер.
Митя ждал Анну Петровну в сквере, против Горного, у памятника Екатерине II. Горели фонари. Чуть ссутулившись, сновал он по аллее взад и вперед: Анна Петровна не приходила. Митя встревожился.
И когда решил уйти, знакомые руки нашли его. Митя, не вставая со скамьи, прижимался к ладоням, говорил бессвязные, но такие нужные в эту минуту слова.
По аллее проходили люди. Тогда они сели на «семерку» и поехали к Транспортному институту. Там по верхушкам деревьев порхал весенний ветерок, и, казалось, что в листве заночевала стайка птиц.
Митя держал Анну Петровну за руку и без конца повторял много раз сказанные другими слова, но сейчас и ему, и ей казалось, что слова эти говорили только они, что только так можно выразить то большое, что нахлынуло на обоих, что никогда никто еще не испытывал того, что они сейчас.
День отъезда.
Инженерам выделили специальный вагон. Новенькие чемоданы в чехлах, фанерные баулы, постельные скатки с затянутыми концами, точно на колбасе, экскурсантские рюкзаки подавались через двери и в окна конвейером.
Инженеров провожали в тайгу, на трудовой фронт, с музыкой. Медный звон колокола, гудок — и первый стык рельсов отсчитан. Заколебались неустоявшиеся вещи. За окном пошатнулись вокзальные колонны, поплыли улыбающиеся и печальные лица, замелькали платочки.
Митя целует руку Анне Петровне и на ходу взбирается на подножку. У Анны Петровны глаза гаснут, руки мнут сумочку. Митя в последний раз приподнимает фуражку. Чья-то фигура закрывает белое платье.
Дорога. Путь дальний. Поезд идет на Восток. Все на Восток... на Восток...
Сначала днепропетровское: поселок Амур, заводы «Коминтерн», Карла Либкнехта, ВРЗ, а дальше — огромные колхозные поселки, ветряные двигатели, поля, сады, парашютные вышки. Потом Харьков, известковые залежи под Белгородом, через сутки — Москва.
И снова после Москвы открывались взору старые и новые заводы, гигантскими шагами бежали через поля мачты высоковольтных передач; поезд шел мимо рабочих площадок, по самому краю огромнейших котлованов, мимо лесов, высившихся над цехами новостроек, уходил под пулеметную дробь пневматической клепки.