Тайгастрой

— Ночи бессонные... Ночи безумные... Где валандался вчера?

В умывальной студенческого общежития штопорными струйками высверливается из кранов вода. Скрипят под ладонями шеи, обваливается на цемент густой мыльный комок.

Потом столовая: надо немного постоять у кассы, наскоро похлебать за столиком или на подоконнике.

Но после выпуска не до дач. И у Транспортного, и на Лагерной у Металлургического, и на Октябрьской площади у Горного, толпятся студенты в деканатах и в бухгалтериях.

И там вдруг, в последний момент выяснилось, что каждому предоставлена возможность выбрать одну из трех точек: Днепродзержинск, Магнитострой, Тайгастрой.

— Куда ехать? — спрашивали друг друга молодые инженеры.

— Днепродзержинск? Что называется, в хату, на печку. Нет, на печку рано. К старости разве, а теперь...

Одна точка для большинства отпала сразу.

— На Магнитку или на Тайгастрой?

— Ты куда? —спросил Митя Надю.

— На Тайгастрой, конечно!

Такой радостной, такой счастливой Митя никогда не видел Надю.

— Что с тобой?

— Ах, Митька, ты не знаешь... Я так счастлива... Судьба все-таки есть! Есть!

— Ты с ума сошла!

— Сошла...

В тайгу сразу же собралась большая группа металлургов, путейцев, строителей.

В полдень Митя отправился к Днепру прощаться. Он лег на спину и смотрел, как плыли облака. День выдался жаркий, ничто не отвлекало, он смотрел в небо и отдавался мыслям о себе, о будущем.

В двадцатом году он, единственный, сын, ушел из семьи. С тех пор пролегла большая дорога, и к прошлому он не любил возвращаться даже в воспоминаниях. Все, что приобрел за годы самостоятельной жизни, стало тем единственно существенным, с чем ему не стыдно было идти вперед вместе с новыми друзьями, с чем не стыдно было жить. Он шел, не как вор, не с оглядкой по сторонам, а как равный среди равных, как боец среди бойцов, неся одинаково наряды и не уклоняясь ни от чего в своей фронтовой службе. И это приносило сознание полноценности, сообщало уверенность поступкам. Он инженер. Человек с общественным положением. Специалист. Человек, которому обеспечено все для работы, для личной жизни.

В девятнадцатом году ему было шестнадцать. Его повезли на юг. С большими трудностями семья добралась до Николаева. В январе двадцатого отцу удалось устроиться на каком-то транспортном судне. Митя решил, что сбежит, хотя не знал, как это произойдет. И что он будет делать, когда останется один.

Транспортное судно готово было отправиться с минуты на минуту, но могло стоять и несколько дней. Митя отпросился на берег: на минуту.

Ему позволили. Он сошел и... больше не вернулся. Это было 31 января: в тот день Красная Армия вступила в Николаев.

Митя стоял на Соборной площади; шла демонстрация. Освободились тюрьмы и подвалы. Рабочие пели.

Когда пришел домой, выбежала горничная Нюра: видимо, она сидела у окна и следила за тем, что происходило на улице.

— Чего вы здесь? — удивилась Нюра.

— Остался...

— А к нам уже приходили красноармейцы с красными бантами! Спрашивали, кто здесь живет. Я сказала, что уехали... Сказали, что дом займет воинская часть.

— Куда же мне?

— Уходите лучше... А то подумают, что вы юнкер...

Митя ушел. Он был одинок в чужом городе. «Оторванная пуговица от пальто...» На один миг увидел отца и мать. «Что они там? На транспортном судне?» Но боль от сознания одиночества заглушила тревогу о родных.

Митя пошел на бульвар, было холодно, леденящий ветер дул с плеса. Митя поднялся со скамьи и пошел к театру Шеффера. Потолкавшись перед театром — здесь было много людей, готовился митинг, — Митя побрел к вокзалу. Площадь и вокзал уже заполнили войска, они прибывали и прибывали. Здесь же, на вокзале, искали и арестовывали переодетых офицеров. И Митя в страхе, чтобы его не приняли за переодетого в гимназическую форму офицера или юнкера, побрел назад, пугливо оглядывая каждого встречного.

Близился вечер, пора было подумать о ночлеге. Он озяб, проголодался. Куда идти? К Нюре нельзя. Здесь были две-три знакомые семьи. И он пошел к Вере Белосельской, на Фалеевскую.

Его встретили как чужого. Он сказал, что отстал... Случайно отбился...

Белосельские пили чай, ведя мирный разговор, словно в городе ничего не произошло. В хрустальной вазочке лежало вкусное печенье, и приятным цветом играло при лампе варенье из цельных абрикосов, и нежно звенели серебряные ложечки. Митя, однако, от чаю отказался, сказав, что уже пил... В этот раз ему поверили, и даже Верочка не попросила выпить еще стаканчик «хоть ради нее одной...»

Ему как постояльцу отвели угол в кабинете, указали на кожаный диван... В тягостной неловкости прошел час. Сославшись на головную боль, Митя попросил разрешения лечь. Он быстро разделся. Все казалось неудобным: диван, одеяло, чужой запах постели. Митя погасил свечу и смотрел на щель, сквозь которую проникал в кабинет свет из столовой. Сердце билось рыхлыми, расслабленными толчками. Потом захотел есть... Никогда так не хотел есть дома... С каким удовольствием съел бы даже те корочки, которые Вера небрежно смела со стола и выбросила в мусорную корзинку.

Утром Вера обтянула гимназические пуговицы Мити черными колпачками, Митя срезал синие петлицы, сорвал с фуражки герб.

— Завтра уеду, Вера...

— Куда вы уедете в такое время?

— Уеду домой, в Екатеринослав.

Уехать удалось, однако, только через месяц. Сколько унижений испытал за это время... Как приживал, как нищий глядел он на стол, отказываясь от вкусных блюд, голодный, оскорбленный, и никто не хотел понять, как тяжело было ему, избалованному единственному сынку, которому всегда в доме отводилось самое лучшее. Отец Веры устроил место в теплушке, дал денег на дорогу (до чего стыдно брать от чужого человека деньги!..), и Митя уехал. В дороге он убедился, что гимназическая форма могла причинить ему неприятности... Он поменял пальто на невыдубленный кожушок, подсунутый каким-то попутчиком, но и кожушок казался слишком заманчивым. Митя отдал его за красноармейскую шинель с прожженной полой, выбросил нелепую форменную фуражку с кантами. Обменял мундирчик и брюки... Кажется, он готов был обменять самого себя...

Митя не был больше гимназистом. Он не помнил, носил ли пробор посреди головы тонкой нитью от лба до затылка, не помнил, носил ли когда-либо лакированные туфли и модный короткий мундирчик.

В Екатеринославе, куда прибыл через десять дней езды, полной тревоги, он решил, что идти на отцовскую квартиру опасно и отправился к старухам-теткам, с которыми семья Шаховых поддерживала холодные отношения. Долго звонил у парадной двери. Потом начались задверные разговоры.

— Кто звонит?

— Я.

— Кто стучит?

— Это я. Митя.

— Какой Митя?

— Мне нужно Марью Павловну Шахову.

— Зачем она?

— Я Митя Шахов.

— Какой Митя Шахов?

— Это вы, тетя?

— Чья тетя?

— Моя тетя! Тетя Маня!

— Ах, господи, какой бестолковый! Да кого же вам надо, русским языком спрашиваю?

— Тетю Маню...

— Кому она нужна?

— Мне, Мите.

— Да откуда вы?

— С поезда. Из Николаева.

— Кто вы такой?

— Я сын папы...