Тайны русской души. Дневник гимназистки
Шрифт:
– Ты пойдешь!.. Фу, какая ты эгоистка стала! Думаешь, он не получит от тебя то, что ему надо? И ты развлечешься. Только не будь «зимой»! Слышишь? Сделай ваши отношения дружескими. Только – не холодными. Не отталкивай!..
– Почему ты думаешь, что я – «холодная»?
– Я не видала тебя с другими, но, судя по некоторым твоим рассказам и по тебе, ты так замаскируешь себя, что со стороны никогда и не подумаешь, что в тебе есть что-то теплое…
Ты можешь перемаскироваться даже. У тебя есть такая тенденция…
И я была такая дура, что пошла! Наделала себе беспокойств только…
Отправилась в половине одиннадцатого, зашла в (Казенную)
Прихожу в (Александровский) сад. Издали вижу – (Ощепков) встает со скамейки и безнадежной походкой отправляется к ротонде и в глубину сада. Я – около изгороди. На перегородке встречаемся. Обходим сад. Сидели то на берегу, то в глубине. Бинокль с ним. С ним же – и два номера журнала, издающегося в Перми-II телеграфистами.
– Сл'aбо, – говорю.
Соглашается:
– Это можно интереснее и ярче написать. Напишите, пошлите туда, а?
– Почему это вы мне предлагаете?
– Да вы можете.
– Из каких это таких моих речей вы заключили?
– Не знаю. Я чувствую. С вашим даром слова… Опишите телеграф… какое впечатление он на вас произвел, о жизни этой… Критику на всё… О развитии…
– Нет, не буду писать.
– Я вот послал, так не знаю…
У меня были с собой Тагор и Метерлинк. И в той книжке (Тагор), которую он рассматривал, лежали как раз мои стихи. Он счел их за письмо и не прочел…
Вообще, не лезет куда не следует, выдержан и не любопытен. Молодец! Держит себя очень хорошо…
Мне не потребовалось никаких усилий вести разговор или «не замаскировываться»: всё время говорил он – рассказывал о своей жизни.
И герой же был! За четыре года из училища семь раз выключали. Так одна учительница так «любила негодного мальчишку», который бил товарищей, которые ябедничали, свистел на молитве, и выступал против «Закона Божия» – в видах политических, и творил ей разные гадости, что каждый раз плакала, и «раба Божия» оставляли. И этот «негодный мальчишка», когда пришлось расставаться с учительницей, которой он на каждом шагу «подкладывал свинью», рыдал от тоски и горя…
Пришлось рабочим быть на телеграфе, учеником, которого «гнали вон» с аппарата, над которым насмехались товарищи. Потому что был выключен из училища – за участие в митинге в лесу. Благодаря общему уважению к его отцу – избежал мой герой тюрьмы. Только в кутузке высидел несколько дней…
Неудачи были на каждом шагу с поступлением в учебное заведение – не принимали. Готовился, сдавал экзамены – четыре раза – на надсмотрщика телеграфа. Наконец – выдержал. И после разных командировок – попал в Вятку. Здесь ему не нравится…
Всё это я выслушала очень внимательно. Рассказывал о семье – родной и двоюродной…
И досидели до того, что закрутилась пыль на площади и понес ее в сад буйный ветер. И небо заплакало над сухими еще деревьями… До дому дошли почти мокрые, и до вечера я места себе не находила:
– После-то плеврита – и из-за меня!..
Лидка (Лазаренко) говорила:
– Если на твоей душе жизнь человеческая будет, так ведь станешь каяться! А я скажу тогда: поделом! Иди лучше в сад-то! Слышишь?..
И лучше бы не пошла! Подождал бы (Ощепков) до двенадцати – и ушел домой сухим… А теперь еще до четверга (23 мая) не узнаю, насколько прыгнула температура? В тот раз – до 39,0o! А теперь?..
Ох! – только… И надо было – сглупить и пойти! Когда такие дуры, как я, начнут делать глупости,
так всегда вдвое глупее бывает, чем у других…Ну, об остальных встречах – завтра…
Ходила с Зиной (сестрой) сегодня на выставку 353 . Уже второй раз. А раз – была в пятницу на Пасхальной неделе. Конечно – с фокусом. Зине нельзя было, мне хотелось Лиду (Лазаренко) стащить еще раз. Она ведь ходила со своим Александром Николаичем и Володей, с папашей – в день открытия (выставки)…
353
5 – 28 мая 1918 года в залах Второй мужской гимназии (на углу улиц Царево-Константиновской и Копанской, ныне Свободы и Герцена – здание гуманитарной гимназии – проходила очередная выставка Товарищества вятских художников (четырнадцать экспонентов – живопись, графика, скульптура, фотография), которую посетило более 3000 человек.
Как-то были с Зиной (сестрой) у нее (Лиды), и он (Гангесов) собирался уезжать. Так что в пятницу я была в полной уверенности, что его еще нет. Влетаю с самыми радужными намерениями и веселыми возгласами, спящими на языке чутким, готовым отлететь сном. Отворяю дверь… – с досадой закрываю опять и слышу утвердительный кивок:
– Вот и она!..
Точно только обо мне и говорили, только меня и ждали!..
– Раздевайся!
– Не хочу!..
Меня нежно целуют – я отворачиваюсь.
– Вот пришла бы на четверть часа пораньше – услышала бы вчерашнюю лекцию…
– Я не намерена была лекции слушать!
– Ну, мы на вторую пойдем, – успокоительно говорит Лидочка, – ведь ты завтра свободна?
– М-да… Только спать буду…
– До которого же это часа?
– До обеда.
– Господи! И что это за человек – всё спит!.. А лекция – вечером, в восемь часов.
– Ну – прощай!..
– Нет, раздевайся! Что это, в самом деле?!. Нина, Нина!..
Меня подкупает возглас: моментально смягчаюсь – и останавливаюсь. И даю уговорить себя. За мной зайдут – на лекцию, иначе я не соглашаюсь…
– А на выставке ты была?
– Нет.
– А когда пойдешь?
– Да вот – когда-нибудь… Да что тебе далась выставка?!. Ведь Румянцев всё равно понравится! – с сердцем отвечаю я, ни полусловом не намекая, что сейчас-то именно и отправляюсь на выставку…
И ушла. И проходила по выставке до трех часов. Впечатлений – куча была, и тогда бы их надо было записывать. А сегодня сходила – и скучным показалось всё. Поблекли первые остроты зрительных впечатлений – точно все картинки стали меньше, стало возможно охватить их все…
Выставка стала странно маленькой. И рядом с картинами появились люди. Надо было посмотреть и на них. И поневоле замечалось, кто как рассматривает…
Я не могу! Пойду к Лиде (Лазаренко). Пусть хоть три Александра Николаича у нее сидит!..
Зинка (сестра) говорит:
– Погоди, я ведь в ту же сторону пойду!
Ну – подождем…
Так я не буду уж о выставке-то. Дело в том, что о ней я писала довольно полно – в длинном, долго писавшемся письме к Соне (Юдиной). Вот это письмо-то меня до такой степени изнервило, что я уж не знала, что же это будет?..