Тайны русской души. Дневник гимназистки
Шрифт:
Или это – та самая ревность, о которой на первых порах нашего знакомства она писала мне в коротеньких, полных упреков записках? Неужели – да? А раньше я над этим смеялась…
Да ведь мне больно! Почему же с Лидиной стороны могут быть требования, а с моей – никаких? Еще не так давно она говорила мне:
– Ниночка, ты от меня отдаляешься, между нами вырастает стенка, и ты в этом виновата!..
Да не я, а Александр Николаевич (Гангесов)! Не могу я переварить этой вечной насмешки и издевки – надо всем и всеми. У меня всё кипит тогда внутри, и такое озлобление растет на этого человека – несмотря на весь его ум, оригинальность, проницательность… Слышать не могу! Не могу!..
Почему же Лида требует
– Ну – будет! Потешилась – и будет! Тебе не идет быть капризной, Ниночка! Тебе идет – быть веселой и милой!..
А у Ниночки все и капризы оттого, что для нее у Лиды больше нет ни ласки, ни любящих слов. А ей (Ниночке) так хочется этого, особенно – после утомленья (от) дежурств…
P. S. Я – глупая торопыга на несправедливые заключения. Моя Лидочка – милая, ласковая, моя любимая Лида! Она – была! А я – плакса и ничего больше!..
Аглавэна: «…Прячась от других, кончаешь тем, что не находишь больше себя».
Или я устала от своей службы, или уж от этих больных дней нервишки расстроились – не знаю. Только вчера (22 мая) я опять плакала – без всякой причины. А проревела два часа…
Температура уж три дня – самая нормальная: 36,0 – 37,1o. А силы нет. Минутами сижу – боюсь: не упасть бы! Ничего ведь не делаю, а как устала!.. Отдохнуть бы…
Мы (с Лидой Лазаренко) находились – по (Александровскому) саду и по городу. Подходим к дому:
– Ну, так ты мне скажи, когда ты будешь свободна – и мы пошлем к Алеше (Деньшину)…
– Слушай, да вы меня не ждите! Зови себе Алешу, Зина (сестра) придет… И сидите! Ведь без меня можно превосходно обойтись…
– Как это «обойтись», раз Алеша хочет тебя видеть?..
Всё равно ведь из этого ничего не выйдет. Я Алешу очень люблю, но свиданье ведь все-таки ни к чему не приведет…
А я знаю, зачем Алеше меня видеть надо. Лида же сказала:
– Вынь да положь ему твои стихи – для какого-то там журнала…
Так ведь ему меня не уговорить!..
Однако назначили день: понедельник (28 мая) или четверг (31 мая)… ...Перед этим (Лида) говорила, отдавая листочки (со стихами), что очень (они) ей нравились:
– Для тебя ничего не жалко… Придумать даже не могу, чего бы мне было для тебя жалко?..
– А если попробовать?
– Пробуй, ну?.. Алеша (Деньшин) очень хлопотал, чтобы и Александр Николаевич (Гангесов) был, и ты. Ему хочется вас обоих видеть у меня, и желанье Алеши – для меня закон…
– Ну а для меня может и не быть закон. Так что ты меня и не жди – я ни в понедельник, ни в четверг не приду.
– Нинка, чудачка, как тебе не стыдно?!..
– Нисколько! Кого или чего мне должно быть стыдно?
– Меня. Видишь ли, я не понимаю, кто может влиять на наши отношения?
– Никто.
– Так чего же ты? Ведь в наших с тобой отношениях… При чем тут третий?..
– Да, Лидочка!.. Да…
– Ну, пусть будет так! Чего же тебе ст'oит прийти?
– Ты думаешь – это так легко?
– А разве трудно?
– Очень трудно!
– Это просто ты не привыкла. А привыкнешь – будет другое, – сделала она несколько шагов назад.
– Я и привыкнуть-то не смогу, – и голос у меня предательски оборвался…
И недаром, недаром я думать без слез не могу об этом «ископаемом» чучеле (Гангесове)!
Недаром же он меня раздражает и злит. Я узнала об этом вчера…Но расскажу позднее. Сейчас – лягу, а там уж пойду на дежурство: после своей хворобы в первый раз – и на ночь…
Ну, была на дежурстве. Услышала от «урода» (Ощепкова), что ему было «очень жаль» меня и что у него было «желание зайти» и не осуществилось (оно) потому, что этому глупому большому ребенку (которому «больно слышать упреки и слова, что они объедают», бросаемые кем-то кому-то – как он дал мне прочесть в своей записной книжке, после недолгих колебаний прикрыв рукой дальнейшее и заметив с раздражением, что «люди заставляют в себя не верить») – «казалось неловким». Из-за перчаток он заметил, что я «упряма, а он настойчив» и что мне надо «это хорошенько запомнить». Ибо он собирается о чем-то говорить, от чего мне будет «тошно»…
Всё это я уж давно вижу и понимаю, а он – «слепород» 357 , хоть не вятич: думает, что всё прочно скрыто в нем самом…
Только ведь – что же отвечу я ему на все его «решительные слова»?.. Бедный мальчик: пусть не говорит дольше! Я его очень люблю – за его чуткость, и отзывчивость, и за то, что он – одинокий. Только это – вряд ли то, чего нужно его сердцу…
Иногда во взрослых людях – часто с удивительной грубостью, иногда даже с испорченностью рядом – живет наивная, трогательная детскость. Тогда мое сердце прощает им всё, что ему и не нравится в других, что отталкивает: оно забывает об этом и любит этих людей – целиком, как они есть. Ему кажется – моему (вероятно – глупому) сердцу, что о них это говорит Тагор:
357
Слепороды – насмешливое прозвище выходцев с Вятки, присвоенное им по легенде в старину непримиримыми соперниками-устюжанами.
«На морском берегу бесконечных миров встречаются дети…
Они не умеют плавать, они не умеют закидывать сети. Искатели жемчуга ныряют за жемчужинами, купцы плывут на своих кораблях, а дети собирают камешки и снова разбрасывают их. Они не ищут тайных сокровищ, они не умеют закидывать сети. На морском берегу бесконечных миров встречаются дети. Буря скитается по бездорожью небес, корабли гибнут в неизведанных водах, смерть вокруг. А дети…» 358
«Играют», – говорит Тагор. О, нет: они страдают, и снова и снова «из увядших листьев они делают кораблики и с улыбкой пускают их в необъятную пучину»… «На морском берегу бесконечных миров – великое сборище детей», в которых живет и цветет великая нежность и любовь. А они часто сами не подозревают об этом…
358
Здесь и далее цитируется стих 60 из книги Р. Тагора «Гитанджали».
Зато в других нет этого…
О, вот он (Гангесов) прошел – мое «больное место», эта «архивная ископаемость»! Вот он – грубо и резко относится к людям, он – не чуток, и за его грубостью нет той большой нежности и любви, о которой вспомнишь-подумаешь – и расцветает душа…
Я всегда плачу (одна), когда думаю о том, что Лида (Лазаренко) его любит: всё-всё отталкивает меня в нем, всё-всё самое трогательное – когда от него идет, когда он произносит… Господи! Пусть я ошибаюсь! Пусть пойму – скорей-скорей – «как любил он, ненавидя» и как любил и любит, любя! Ах, пусть пойму, а то у меня сердце болит за Лидочка моего, и за себя, и за «Полиньку»! И оно плачет, это сердце, в «тихие ночи» и пасмурными усмешками дня – плачет вместе с «По– линькой»…