Театральная история

Саша внезапно притих. Пробормотал:

— Хоть одним глазом, вот этим, левым, гляну, да? — Он показал на свой левый глаз. — Может там та-а-а-кой блестящий совет кроется, что я засну счастливым?

Александр, повернувшись к компьютеру вполоборота, прочел “если клиент верит в вечную жизнь, то мешать этой вере не надо”.

Он снова начал смеяться. Так или иначе, психологические тексты свое дело сделали. Сила печали “переместилась” в ярость. Он принялся ходить по комнате, посылая проклятия психологам.

Александр подошел к окну, раскрыл занавески, и закричал в темноту слова из трагедии, где так и не сыграл:

— Ты обомрешь. В тебе не выдаст жизни Ничто: ни слабый вздох, ни след тепла. Со щек сойдет румянец. Точно ставни, Сомкнутся наглухо глаза. Конечности, лишившись управленья, Закоченеют. В таком, на смерть похожем, состоянье, Останешься ты сорок два часа, И после них очнешься освеженным!

Александр усмехнулся и прошептал:

— А вы говорите… “Посеять качества”. “Поместить эмоции в новые связи”… Кастраты, чистейшей воды кастраты.

Он задумался: что же это такое — кастраты чистейшей воды? И закричал снова:

— Сей сам! И жни! Ворден! Ворден! Кавдорский тан!

Он декламировал, проклинал и пел еще несколько часов.

Не заметил, как уснул на кухне. Снов не было.

Весна начиналась исподволь. Она чувствовалась даже в холодном ветре.

В нем уже появлялись теплые струи. Они победят — календарь не оставлял сомнений.

Начало марта. Время капитуляции зимы.

Александр вышел из подъезда — хлопнула дверь, загудел ветер.

Предстояла панихида в театре. Гражданская. А потом — в церкви. А потом, в течение дней, недель и месяцев — прощание в мыслях, прощание в чувствах.

И — невозможность прощания.

Он направил шаги к метро. Взглянул на небо — облака плыли по-весеннему быстро.

Он знал, что сейчас начнется в театре: “Коллеги станут лить слезы. Стенать. Скорбно восклицать. Вопрошать, куда он ушел. Ведь прощание будет на сцене. Разве актеры не воспользуются шансом проявить мастерство? Облить слезами полпартера? Какой артист сейчас не ждет своего выхода к микрофону, чтобы, замирая от скорби и внимания публики, воскликнуть: “Это не он умер! Это мы умерли! Ведь с ним ушло лучшее, что было в нас, в нашем театре!”

Да, это будет парад скорби. Парад возвышенных чувств. Саша представил тщеславную возню вокруг смерти Преображенского. Он почувствовал, что совершенно не желает участвовать в театрализованном представлении “гражданская панихида по великому актеру”.

Конечно, он был несправедлив к коллегам. Вернее, не вполне справедлив. Но сейчас он испытывал инстинктивное отвращение ко всякого рода театру. Он вдруг принял решение, что подаст заявление об уходе. Все события — после его назначения на роль Джульетты — требовали этого. Он не знал еще, чем будет заниматься, но точно, что не театром. Саша замедлил шаги около скамейки. Посмотрел на это облупившееся, убогонькое сооружение, на котором, все же еще можно было сидеть. И думать. И прощаться.

— Никуда я не пойду, — садясь, сказал он вороне, деловито проходящей мимо. — Никуда.

Ворона, заподозрив неладное, захлопала крыльями и улетела. Александр глубоко и скорбно вздохнул. И вновь отметил, что воздух неуклонно меняется на весенний.

Около скамейки подавала признаки жизни первая проталина. Саша окунул ботинок в воду. Влага окружила черный носок. Саша погрузил ботинок глубже. “Будет здорово, по-весеннему, ноги промочил”. Но счастливого промокания не случилось. Ботинки были упорны в своем неприятии влаги.

Темные облака проплывали все так же быстро. Сквозь них проглядывало ярко-синее небо. Мысли плыли гораздо медленнее: “Любовь к женщине и мужчине. К живой и… к неживому… Как теперь эти чувства станут жить во мне? Не перенесу же я их в новые связи?”

Сзади что-то зашумело и еле слышно скрипнуло. Александр с испугом обернулся. Ворона вернулась. Шум был от ее крыльев, а скрип — от когтей, впивающихся в скамейку с каждым вороньим шажком. Неприветливая птица сидела на краю. Смотрела довольно злобно своими черными глазками. Глядя на ворону, Саша подумал: “Я чувствую, что эти любови останутся нерасторжимыми. И если уменьшится одно, начнет иссякать другое… Почему? Да бог знает. Но чувствую так”.

Ворона пошагивала с видом весьма важного чиновника средней руки. “Вот если каркнет сейчас… Если каркнет… То мы уже сегодня вернемся домой вместе с Наташей. Или наоборот? Каркают же к беде? Значит, если не каркнет, то вернемся… — он внимательнее посмотрел на цепкие коготки, и какие-то черно-серые, словно полинявшие, крылья. — Дай бог, чтоб мне попалась немая ворона… Или ворона, давшая обет молчания”.

Как будто почувствовав, что над ней издеваются, ворона распахнула клюв. Сейчас она докажет, что она не немая. И никаких обетов не давала. Это пусть другой, тоже облаченный в черное, их дает. Клюв распахнулся шире — видимо, в преддверии грандиозного, опровергающего клевету, карканья. Саша замер. Клюв захлопнулся. Ворона улетела — уже безвозвратно.

Ногам стало холодно — ботинки, приобретенные за “водоупорность”, все-таки дали течь. Пришло эсэмэс от Наташи: “Ты где, я тебя жду”. Он ответил: “Я не пойду туда. Пойду в церковь. Там встретимся”.

Саша поднял голову. Облака плыли так же быстро. Пиликнуло эсэмэс: “Здесь так мрачно. Мне плохо”.

Пока он думал, что ответить, пришло еще одно сообщение: “Все аплодируют. Жена кричит, чтоб перестали. Ударила Иосифа и Балабанова по рукам. Кошмар”. “Приходи ко мне”. “Уходить неловко. Давай сразу в церкви”.

В полуоцепенении он просидел около часа. Наконец встал и направился к метро. Почти не заметил, как ехал, как делал пересадки, как поднимался по эскалатору.

И вот впереди — церковь Николы Мученика. Издалека он увидел, как вносят гроб с телом Преображенского. Вливающуюся в церковь огромную толпу окружало молчание. В толпе Александр различил Наташу — как будто внезапно посмотрел в бинокль. Увидел заплаканные глаза, серый, изящный платок. Ему показалось, что и она его заметила, но не решилась поприветствовать.