Телеграмма

– Довольно безумное начало дня, - заметил Кондаков.

– Старик!
– задушевно сказал Гурко.
– Ты, конечно, большой поэт и все такое, но в этом деле, извини меня, ты не прав.

Кондаков доел зразы, залпом выпил стакан остывшего какао. Обтер вчетверо сложенной салфеткой губы и, почему-то, лоб.

– Саша!
– ответил он.
– Ты человек беспартийный. А вот Степаниду я решительно не понимаю. Решительно.

– Что он этим хотел сказать?
– спросил Провский, когда за Кондаковым затворились двери столовой.
– Что он в виду-то имел? Если Самохина член партии, то она должна... я прошу прощения... по признаку партийной принадлежности?..

От окна неожиданно подал голос Петров.

– Не надо, Яков Семенович, - строго сказал он.
– Так мы далеко зайдем.

4

Мы с женой пошли искать Степаниду.

– Она наверняка сидит на своей любимой скамейке, - предположила жена.
– В дюнах, над морем.

С Балтики дул холодный ветер. Остро пахло водорослями.

На любимой скамейке Степаниды сидел Кондаков. Он читал газету "Правда".

– А-а!
– приветливо сказал он.
– Молодая поросль.

Слово "поросль" мне не понравилось. Какая я ему "молодая поросль"? Тоже мне, мать его, старик Державин.

– Да ну вас, Алексей Митрофанович, - огрызнулся я.
– У меня не сегодня-завтра внуки пойдут. Молодость, знаете ли, понятие относительное.

– Молодость - это до тридцати пяти лет, - сообщил Кондаков.

– Почему именно до тридцати пяти?

Кондаков пожал плечами.

– Не знаю. Должен же быть какой-то критерий. Правление решило, что тридцать пять. Хотя я при голосовании воздержался.

Тут я понял, что Кондаков шпарит строго по прошлогоднему постановлению Правления СП, где решали, кого считать молодым писателем, а кого, напротив, таковым не считать.

– Воздержался, - продолжал Кондаков, - поскольку предлагал ограничить рамки молодости. До двадцати восьми лет. В соответствии с Уставом ВЛКСМ.

– А тридцать пять - это в соответствии с чем?
– встряла жена.

– Не знаю, - ответил Кондаков.
– Поэтому и воздержался. В этом числе нет внутренней логики.

– А в двадцати восьми - есть?

– Есть. В соответствии с Уставом ВЛКСМ.

– А в Уставе ВЛКСМ есть внутренняя логика?

Кондаков посмотрел на мою жену укоризненно.

– Ирина, я вам очень симпатизирую, - грустно сказал он.
– Но ваш супруг оказывает на вас дурное влияние. Вы развращаете жену, Балаховский. Я помню наши разговоры в Малеевке. Это были нехорошие разговоры. Вы даже заступались за Бухарина.

– Это вы что-то путаете, - сказал я.
– Никогда в жизни не заступался за Бухарина. Было бы за кого заступаться...

– В ваших словах, - заметил Кондаков, - чувствуется подтекст. Не наш подтекст. Ну подумайте, кем бы вы стали, если б не Октябрьская революция.

– Помещиком, - ответил я.
– У прадеда был особняк на Басманной, дом на Мойке и поместье в Ярославской губернии. Вы бы хотели иметь поместье, Алексей Митрофанович?

Жена дернула меня за рукав.

– У меня есть дача, - гордо сказал Кондаков.

– Ну, дача... А то поместье. Леса, поля, потом эти... луга. Конюшня, лошади. В доме два флигеля...

– Крепостные, - услужливо продолжил Кондаков, - порки на этой самой конюшне, и беззащитные перед похабной барской волей сельские красавицы.

Конец фразы он произнес с надрывом.

– Вам ли, Алексей Митрофанович, про беззащитных красавиц говорить? Кто, извините, к Степаниде ломился?

– Причем тут Степанида!
– досадливо отмахнулся Кондаков.
– Это какой-то нонсенс. Я шел к ней, как коммунист к коммунисту.

– А она по Уставу обязана?..

– Не обязана!
– крикнул Кондаков, вставая со скамейки в крайнем возбуждении.
– Не обязана, но могла бы! А уж если хотите, то и обязана. Я понимаю вашу иронию насчет Устава, в Уставе этого, конечно, не запишешь. А вы, как человек беспартийный, не знаете, что кроме буквы есть еще и дух. Дух!.. Поймите же вы!

Тут я почувствовал, что еще три минуты такого разговора - и можно спятить.

– Алексей Митрофанович!
– заорал я на Кондакова.
– Вы с Луны свалились? Партбилет - не пропуск в спальню! Вы можете вообразить, что Степанида просто не хотела? Что вы ей не нравитесь?

Кондаков бросил на меня иронический взгляд и снова сел на скамейку, с грацией римского сенатора запахнувшись в дорогой темно-синий плащ. Свернутая в трубочку "Правда" торчала из-под рукава, как таинственный свиток.

– Хотела, - с гордостью сообщил он, - и говорила мне об этом за ужином. И о том, что я ей нравлюсь - тоже говорила. Раньше говорила, и вчера говорила. Заметьте, я ее за язык не тянул. Где и когда это должно было произойти - вот этого мы действительно не уточняли, каюсь. Мой промах.

– Так подойдите и уточните!
– внезапно взорвалась моя жена.
– Мы-то почему должны во всем этом участвовать?

– Как люди беспартийные, вы совсем и не должны...
– запел Кондаков, но Ирина замахала на него обеими руками, как на осу, и он не стал продолжать, а лишь заметил:

– Нервная какая у нас молодежь!

Потом развернул газету и принялся за чтение.

5

Самохиной не было и в баре. Зато там сидел Гурко.

– Степаниду не видел?
– спросил я.
– А то ее Кондаков ищет. Хочет уточнить планы на предстоящую ночь.

Оказалось, Гурко не только видел Степаниду, но даже успел получить от нее рукописный проект поздравительной телеграммы Аджаве: испещренный какими-то непонятными пометками лист бумаги лежал перед Гурко на столе. По всем четырем углам лист был придавлен пустыми пивными бутылками.

– Ознакомься, - сказал Гурко.

Он вытянул листок из-под бутылок, стряхнул с него ореховую шелуху и положил передо мной.

По верху листа, еще хранившего ребристые отпечатки бутылочных торцов, фиолетовыми чернилами было начертано: "Поздравительная телеграмма П.Аджаве от членов СП СССР, проводящих свой творческий отпуск в ДТП им. Я.Райниса (г. Дубулты, ЛатвССР) в связи с 60-летием со дня его рождения. Проект".

– Ужас какой, - сказала жена, заглянув мне через плечо.

– Но-но!
– возразил Гурко.
– Трепетнее относитесь к коллегам по перу. Во-первых, Степанида старалась. А во-вторых, это проект.