Телеграмма

Кобзарь помолчала, а потом сказала:

– Налейте, что ли, и мне... С волками жить...

Быстро выпили по первой, тут же разлили по второй. Степанида не успевала выгребать пельмени из чайника и раскидывать их по тарелкам.

– Хорошо у нас, - сказал Гурко.
– Почаще бы собираться.

– Только вот Кондаков что-то не идет, - заметил Провский, жуя пельмень.
– Пора бы ему, второй час скоро.

Напоминание это, однако, не подействовало на Степаниду удручающе.

– Придет, куда он денется, - легкомысленно сказала она.
– А мы тут пока телеграмму Пуладику допишем. Я даже начало придумала.

– И она извлекла из-под чайника смятый листок.
– Вот. Мы пишем вам с морского побережья, где шелест волн напоминает о шелесте струн вашей гитары.

– Сказано с душой, - кивнул Провский.

– Да, это поэтично, - согласилась Кобзарь.

– Вы прошли славный путь, - затараторила воодушевленная Степанида. В отличие от многих сверстников, Вы вернулись с войны живым... Балаховский, не корчи рожи... Ваши песни стали мерилом человеческой порядочности... тра-та-та, неразборчиво... ага, отзывчивости, доброты. Сегодняшнее возрождение Арбата, свидетелями которого мы становимся, стало результатом пробужденного ими общественного интереса к проблемам одной из старейших улиц города.

– Надо только уточнить, какого именно города, - вставил Галимов. Не все в Москве живут. В Уфе, например, нет Арбата.

Дальнейшее молчание становилось неприличным.

– Позвольте!
– начал я.

– Не позволю, - отрезала коварная Степанида.
– Поправки в конце. Ваши исторические произведения... Стоп, где это? Потеряла место из-за тебя...

И в этот момент раздался громкий стук в дверь.

Все вздрогнули.

– Степанида!
– прогремел из-за двери голос Кондакова.
– Открой! Открой мне, ты же сама звала!

– Я не звала...
– почему-то шепотом отозвалась Степанида. Лицо ее побелело.
– Иди спать, Леша!

– Открой мне, Самохина!
– взвыл Кондаков.
– Ты не можешь отказать мне, как коммунист коммунисту.

– Да откройте же ему дверь, - спохватилась Кобзарь.
– Нас семеро здесь, в конце-то концов.

– Тише!
– зашипел на нее Гурко.
– Впустить мы его всегда успеем, пусть дальше говорит.

Кондаков нетерпеливо дергал дверную ручку с той стороны.

– Имей ко мне сострадание!
– неслось из-за двери.
– Ты сама будешь благодарить меня за те минуты, когда...

Внезапно дверь раскрылась. Видимо, ее просто забыли запереть.

Кондаков стоял на пороге. На нем был серый свитер грубой шерсти и светлые, хорошо отглаженные брюки. В правой руке он держал двухкопеечную школьную тетрадь.

– А что это вы все здесь делаете?
– удивленно спросил он.
– Пьете водку? Я тоже выпью. А что так поздно-то?

Провский захрюкал, как давеча. Видимо, он уже догадался, в чем дело.

– Собственно, это мы вас хотели спросить, Алексей Митрофанович, неуверенно начала Кобзарь, - что здесь делаете вы?

– Я дошел до прений, - ответил Кондаков.

– Простите, до чего?

– До прений, - повторил Кондаков и, подойдя к столу, налил себе полный стакан самогона.

Захрюкал и Гурко. Провский же, перегнувшись пополам, давился от хрюкоты.

– Поэму... ох... какой я осел... поэму он пишет...

– рыдая от смеха, выдавил Провский.
– Леша поэму пишет... ох... про апрельский Пленум ЦК КПСС... грехи мои тяжкие... какой я осел... забыл...

Кондаков опорожнил стакан, наколол на вилку ломтик хлеба, обмакнул его в пельменный соус.

– Да, - сказал он, закусывая.
– Я пишу поэму про Пленум. И если ты, Яша, потрудишься объяснить мне, что в этом смешного...

– О Господи!
– выдохнула Степанида, опускаясь на стул.
– Леша, так ты мне хотел стихи почитать?

– Конечно. Ведь я дошел до прений.

– Кстати, а что было на Пленуме?
– поинтересовался Галимов.
– Эти информационные сообщения, знаете ли, неполны. Вы почитайте стихи. Отчетный доклад можно опустить, он публиковался. Прямо с прений и начните.

– Извините, но не имею права, - строго ответил Кондаков. Степаниде, как коммунисту, могу почитать. Остальным - при всем моем уважении - никак. Ведь это был закрытый Пленум.

– Леша, но тогда для кого ты пишешь эти стихи?
– спросил Провский, вытирая слезы и делаясь серьезным.
– Я надеялся, что ты мне их почитаешь...

– Никак не могу, Яша, - сочувственно сказал Кондаков.
– До тех пор, пока Секретариат ЦК не примет решения об открытой публикации материалов никак.

– Ах, не наседайте на него, он трижды прав!
– воскликнула Кобзарь. Партия это... партия.

Все помолчали.

– Выпей!
– шепнула мне на ухо жена.
– Выпей как можно скорее. И мне налей. Не для наших это слабых нервов.

Мы торопливо выпили.

– А это правильно!
– поддержал Галимов.
– Еще по маленькой, и на боковую. Пора и честь знать. Тем более, что Алексей, как я понимаю, будет читать нашей гостеприимной хозяйке свою поэму.

– Если ты, Степанида, не возражаешь, - скромно добавил Кондаков.

– Не возражаю, - сказала Самохина.

На улице светила полная луна. Было свежо.

Провский, взявши Кобзарь под руку, пошел провожать ее к дальним корпусам. Галимов, которого явно развезло на свежем воздухе, снова принялся читать моей жене башкирские стихи.

– Какая жопа вокруг, Балаховский, какая срань, - заговорил Гурко. Вонючая жопа, вонючая срань.

– Очень образно, - согласился я.

– Уеду я, Балаховский, - продолжал Гурко.
– Уеду на хуй в Америку.

– Так тебя и пустят в Америку.

– Тогда в Израиль. В Израиль пустят. Я Гурфинкель!

– Ты не ори, Гурфинкель, - посоветовал я.

– Я не ору, - сказал Гурко, и медленно побрел к своему корпусу.

9

За завтраком в День Победы Степанида положила передо мной на стол листок с проектом поздравительной телеграммы Пуладу Аджаве. С памятной засадной ночи текст не претерпел никаких изменений.

– Но ведь это хреново, Самохина, - заныл я.

– Подпиши, - ласково попросила Степанида, - все уж подписали. Неудобно будет.

– Неудобно как раз такие телеграммы посылать. Я лучше пойду с почты ему позвоню.