Телеграмма

Степанида вздрогнула.

– Да, меня не было на обеде, - запальчиво сказал Гурко, обращаясь к колонне.
– Но это не повод для сомнительных выводов. Я пишу сценарий многосерийного фильма.

– Бог в помощь, - саркастически отозвалась колонна.

После ужина мы отправились на пляж. Купаться в Рижском заливе в начале мая могут только моржи, и все расселись на песке. Ближе всех ко мне сидел Гурко.

– Провский - гад, - проникновенно сказал он.
– "Бог в помощь!" Рожа пархатая...

Не надо было ему этого говорить. Разозлил он меня.

– Вот тут ходят безответственные слухи, - начал я, задрав голову и считая в небе голодных чаек, - что твоя настоящая фамилия вовсе не Гурко.

– Не Гурко? А как?

– Гурфинкель.

– Гурфинкель?

– Не просто Гурфинкель, а Сруль Израилевич.

– Да, я Гурфинкель, - внезапно согласился Гурко.
– Но не Сруль Израилевич, а Александр Исаакович.

– Вот дать бы тебе по ебальнику, Александр Исаакович!

– Это выйдет чистый антисемитизм, - возразил князь.

Из-под деревянного гриба донеслись варварские звуки: Ренат Галимов читал моей жене и Степаниде стихи на башкирском языке.

– Водку он хлещет, как слон, - пожаловался Гурко.
– Не могу угнаться. И жрет при этом много. Купил пять плавленых сырков, и сам все слопал. Мне полсырка оставил. Я ему говорю: есть деньги, давай сгоняю в буфет за колбасой. Сиди, отвечает, ты мой гость, я угощаю. И сует мне эти полсырка, мусульманин.

Я понял, что обжегшись на национальном вопросе, Гурко решил поднять вопрос религиозный.

– Им ханку вообще жрать нельзя, по Корану, - продолжал он.
– А Ренату хоть бы хны. Ренат, говорю, тебе Аллах не велит. А он мне...

Но узнать, что ответил Галимов, мне было не суждено: по изможденному лицу Гурко вдруг пробежала судорога омерзения, и он, мыча, убежал в кабинку для переодевания - блевать. Блевал он так долго и громко, что чтение стихов под грибком пришлось прервать.

– С кем не бывает...
– доброжелательно сказал Галимов.

В полусотне метров за кабинкой показался Петров, шагавший чеканным шагом вдоль линии прибоя. Теща и сестра тещи, взяв друг дружку под руки, шли сзади. Поравнявшись со мной, Петров остановился, мотнул головой в сторону кабинки и лаконично спросил:

– Гурко?

Отпираться было бесполезно: в паузах между отвратительными звуками из кабины несся характерный гурковский мат.

– Плохо стало человеку, - нерешительно ответил я.

Теща и сестра тещи обогнули нас, как мыс Горна, и двинулись по пляжу дальше.

– Плохо, говорите?
– злобно спросил Петров, глядя им вслед.
– А кому, позвольте узнать, хорошо? Вы думаете, трезвому хорошо? Трезвому еще хуже.

– Так напейтесь.

Петров посмотрел на меня изучающе.

– Вы не так просты, как кажетесь, - заметил он.
– Вернее, как хотели бы казаться.

– Да я вовсе не хочу казаться простым, - возразил я.

– Именно это я и имел в виду, - загадочно сказал Петров и, более ничего не объясняя, зашагал за тещей и за сестрой ее вдогонку.

8

Перед полуночью мы с женой постучались в дверь к Степаниде.

– Кто там?
– тревожно спросила она.

– Это Кондаков, - отозвался я.
– Открой, Самохина, как коммунист коммунисту.

Дверь, заскрипев, отворилась, и мы вошли.

– Ты, Балаховский, дурак, - сказала Степанида, - и шутки у тебя дурацкие. Я тебя по голосу узнала.

– Неосторожно поступаешь, - заметил я.
– В пылу страсти и Кондаков может заговорить чужим голосом. А где пельмени?

Пельменей на столе не было. Не было и водки.

– Подождешь, - заявила грубая Степанида.
– Еще Гурко с Галимовым придут. Я их тоже попросила. Принесут самогону, - поспешно добавила она.

И тут же в дверь постучали.

– Кондаков!
– зловеще прошептал я.

Вошли Гурко и Галимов. Классик башкирской литературы бережно держал в руках огромную бутыль с мутноватой жидкостью. Вслед за ними, церемонно раскланиваясь, вошел Провский.

– Я Лешу тридцать лет знаю, - сказал он.
– Смогу его остановить, уберечь от непродуманного шага.

– А Петров тоже придет?
– спросила жена.
– И братья Грум?

– Кобзарь придет, - ответила Степанида.

И точно: через минуту появилась Кобзарь. Она принесла большую коробку шоколадных конфет и свою новую книгу о Фадееве. Кобзарь была крупным фадеевоведом. Собрание ее трудов занимало на любой библиотечной полке вдвое больше места, чем книги самого Фадеева.

– Конфеты к чаю, - сказала она.

Гурко и Галимов занервничали.

– Мне кажется, кто-то говорил про пельмени, - начал князь.

– Сварю сейчас, - почему-то обиженно отозвалась Степанида.

Пельмени она сварила в электрическом чайнике. Чайник яростно подпрыгивал, и казалось, что он вот-вот взорвется. Из носика валил пельменный пар. На столе появились тарелки и стаканы.

Потомок фельдмаршала оживился, а в глазах Галимова появился холодный блеск несокрушимой решительности.

– Ах, почему обязательно водка?
– с укоризной спросила Кобзарь. Неужели нельзя просто попить чаю?

– Мы попьем чаю, - заверил ее Гурко.
– Только сначала водочки немножко примем. Ваш Фадеев, знаете, тоже ударял.

– Да, но чем это кончилось?

– А чем это кончилось?
– с неожиданным злорадством переспросил потомок фельдмаршала.
– Вы в своих книжках только о скоропостижной кончине пишете. Нет бы написать, как покойничек квасил и как застрелился спьяну. В назидание потомкам.

– Не трогайте Фадеева!
– дрожащим голосом запела Кобзарь.
– Он пил... да, он пил, но он пил не так, как вы! И по другой причине!

Галимов встал с койки и нежно обнял ее за плечо.

– Римма!
– проникновенно сказал он.
– Все мы пьем по другой причине. По одной причине долго пить нельзя.