Телеграмма

– Здра-а-асте!
– радостно выкрикнул человек.
– Как поживаете?

– Хорошо поживаем, - печально ответил я, уже догадываясь, что последует за приветствием.

– Не дадите ли три рубля на закуску?
– с надеждой поинтересовался он.
– Так, по-братски, исключительно по-братски...

Постановка вопроса показалась мне несколько странной, но гость был так приветлив и естественен, что послать его подальше не поворачивался язык.

– По-братски могу предложить рубль.

– И рубль мне пригодится!
– оптимистично воскликнул лохматый. Дайте мне, пожалуйста, этот рубль.

"Хрен знает что...
– подумал я, извлекая мятый рубль из кармана брюк.
– Дом творчества писателей! Имени Райниса, блин! Как он забрел сюда? Куда сестра-хозяйка смотрит?.."

Человек взял рубль, разгладил его в ладонях.

– Спасибо вам, - нежно сказал он.

– Не за что.

– Ренат, - продолжил гость.

– Простите?

– Ренат. Ренат Галимов.

– Балаховский.

– Очень приятно. Не желаете ли выпить вместе со мной?

– На рубль?
– поинтересовался я.

– Обижаете!
– действительно обиделся Ренат.
– У меня шесть литров чистейшего башкирского спирта. Рубль пойдет, как было сказано выше, на закуску. Временный кризис, видите ли... Жду перевода из Уфы, а почта закрыта по причине великого праздника.

Слово "великий" он произнес безо всякой иронии.

– Днем не пью, - соврал я.

– Уже вечер, - многозначительно заметил гость.
– Впрочем, как знаете. Но мое предложение остается в силе. Шестой номер. Я после обеда заехал.

Только тут до меня начало доходить, что он тоже писатель.

– Так я жду вас, - сказал Ренат, и, пошатываясь, двинулся к выходу.

– Кто это был?
– спросила жена.

– Один писатель, - ответил я.

Степанида пришла с получасовым опозданием.

– Обходила Кондакова, - пояснила она.
– Они с Провским на лавочке сидят, прямо напротив вашего корпуса.

– Полчаса обходила? Через Ригу, что ли?

Оказалось, Степанида сначала пряталась за большой сосной, надеясь, что Кондаков и Провский посидят-посидят и уйдут. Потом, отчаявшись, стала совершать перебежки от сосны к сосне. За этим увлекательным занятием ее застукал мастер производственного жанра Грум-младший, совершавший предполдничный моцион.

– Иронизировал надо мной, негодяй, - возмущенно рассказывала Степанида.
– К нему-то посреди ночи не ломились.

Ей пришлось совершать марш-бросок через дюны, пока по зыбучим пескам она не выбралась в тыл нашего корпуса. Черный ход, однако, оказался заколоченным, и в результате вся передислокационная операция Степаниды пошла коту под хвост. Деваться было некуда, и она гордо двинулась через главный вход на глазах у бесстыдника Кондакова и примкнувшего к нему Провского.

Электронные часы на руке Степаниды пропищали шесть раз, когда мы, наконец, сели к письменному столу. Тут выяснилось, что моя соавторша не принесла с собой проект.

– Наверное, у Сашки остался, - предположила она.
– Ты бы сходил, а то там... этот кобель...

– Заново напишем, - сказал я.
– Все равно плохой был проект. А кстати, Самохина, кто такой Ренат Галимов? Ты же всех знаешь...

– Ренатик?
– оживилась Степанида.
– Ренатик - это чудо.

Я поморщился.

– Он великий башкирский поэт, - торопливо добавила Степанида. Лауреат Ленинской премии. Или Государственной. Не помню.

– Так-таки великий?

– Говорят. Никто точно не знает, он же по-башкирски пишет. Но в Уфе ему памятник стоит.

Тут я вспомнил, что у одного московского поэта есть попугай, который умеет произносить только одно слово: "сюрреализм". Пьем, к примеру, водку, по телевизору идет "Сельский час" или "Девятая студия", а попугай долбит свое: "Сюрреализм, сюрреализм!.." К месту пришелся бы сейчас этот самый попугай.

– Не может ему памятник стоять, - сказал я.
– Он живой. Причем настолько живой, что час назад просил у меня три рубля на закуску.

– Ренатик - здесь?!
– радостно всполошилась Степанида.
– В каком корпусе?

– В нашем. В шестом номере.

Степанида поднялась со стула.

– Забегу к нему, - решительно сказала она.

– А телеграмму, блин... Пуладику... кто будет писать?
– разозлился я.

Самохина посмотрела на меня уничтожительно.

– Грубый ты, Балаховский, - заявила она.
– Ты, наверное, не дал ему три рубля.

– Три не дал, рубль дал. Садись на место, а то я вообще не буду с тобой писать эту вонючую телеграмму.

– Ну и не пиши. Тоже мне... вонючую... От своего имени, конечно, ты не вонючую напишешь...

– Уж не сомневайся.

– Так, да?

– Именно. Блин, ты сядешь или нет?

Степанида явно колебалась.

– Может, я хоть на минутку забегу?

– Напишем - и хоть на ночь туда иди.

При слове "ночь" моя соавторша внезапно погрустнела.

– Ночью опять Кондаков будет ломиться, - сказала она.
– Кошмар какой-то... Слушай, Балаховский! Может, ты посидишь у меня до утра?

– Это смелое предложение, - заметила моя жена, отрываясь от чтения газеты "Диена" на латышском языке. Латышского она не знала, но все же находила такое времяпрепровождение увлекательным.

– Ириша, я же не в том смысле... Хочешь, приходи с ним вместе.

– Степанида, не создавай людям проблемы, - посоветовала жена.
– Будь проще, впусти Кондакова. Как коммунист коммуниста.

– Ну вас...
– рассердилась Самохина.
– К вам - как к людям...

– Четверть седьмого, - заметил я.
– Сорок пять минут до ужина. Мы будем писать телеграмму?

– Будем...
– обреченно сказала Степанида и вернулась за стол.

Я придвинул "Эрику" поближе, вставил лист бумаги.

– Есть хорошее начало, - сообщила Степанида.
– Типа, мы пишем вам с морского побережья, где шелест волн напоминает о шелесте струн вашей гитары. Все-таки он человек с тонким вкусом.

– Кондаков?
– не удержалась Ирина.

Тут я цыкнул на нее, и жена снова погрузилась в чтение "Диены". Но роковое имя уже было произнесено.

– Балаховский, - жалобно заныла Самохина, - а может, все-таки посидишь у меня ночью? У меня "Сибирская" есть, я пельменей сварю в чайнике...

– Что мне твоя "Сибирская"? У Галимова шесть литров башкирского спирта есть.