Телохранитель Генсека. Том 2

Мы прошли в кабинет, пока что оставив Косыгина ожидать. Солдатов помог Леониду Ильичу снять верхнюю одежду, повесил ее в шкаф. Брежнев прошел в комнату для чаепитий, огляделся и, снова тяжело вздохнув, сказал:

— Как-то неправильно отправлять человека на пенсию в формальной обстановке. Все-таки, столько вместе проработали. Володя, скажи, чтобы чай организовали. Посидим тут, по-человечески. И скажи Иванову, чтобы пригласил Алексей Николаевича.

Я не стал делегировать распоряжение секретарю, сам пригласил Косыгина в кабинет и проводил к Леониду Ильичу.

Косыгин был подавлен, а также уверен, что не сможет как-то помочь зятю. В мыслях его крутилось, что «Не стоит даже пытаться». Переживал, прежде всего, о дочери, которая проплакала все утро. Но зятя, как я понял, Алексей Николаевич не любил, считал слишком хитрым и расчетливым. «Эх, Джармен, ведь предупреждал же, что добра твои связи с капиталистами не принесут! Нельзя им доверять, никогда нельзя, особенно, если льстят тебе в глаза. А что бесплатный сыр только в мышеловке, так это всегда говорил», — думал Косыгин, пока шел по большому, просторному кабинету Генерального секретаря.

Миша Солдатов уже вскипятил чайник и теперь расставлял на небольшом столике чашки, заварник, сахар. Он осторожно разлил по чашкам чай и вышел. Я тоже хотел покинуть комнату для чаепитий, но Леонид Ильич жестом велел мне остаться, указав на третье кресло.

В комнате для чаепитий Косыгин сразу подошел к Леониду Ильичу, издалека протягивая руку для рукопожатия.

— Да ты садись, Алексей, в ногах правды нет, — Брежнев без особой охоты, но все-таки ответил на рукопожатие и махнул в сторону второго кресла.

Косыгин присел, но очень скромно, на самый краешек глубокого, удобного кресла.

— Леня, — начал он, от волнения не зная, куда деть руки, — ты же знаешь, что я никогда ни копейки у государства не взял. Все, что у меня есть, заработал своими руками и своей головой.

— К тебе, Алексей, претензий нет и быть не может, — успокоил его Брежнев. — Вопросы имеются к твоему зятю. И давай я сразу, предвосхищая твои просьбы, скажу: сделать для Джермена ничего не могу. Следствие идет, по результатам буду уже принимать решение. А вот по поводу тебя есть мнение…

— Я за него и не думал просить, — Косыгин облизнул пересохшие губы, взял со стола чашку, сделал небольшой глоток.

Генсек замолчал, внимательно посмотрел на Косыгина. Я понимал, что дни Косыгина в правительстве сочтены. Человек он, конечно, хороший, добрый, но уходить всегда надо вовремя. Особенно, из власти. В моей реальности Косыгин пробудет председателем Совета министров до восьмидесятого года. В октябре семьдесят девятого и в августе восьмидесятого года он перенесет инфаркты. Человек всю свою жизнь работал на благо государства. Даже клиническая смерть, которую он перенес во время лодочной прогулки в семьдесят шестом году не стала причиной для выхода на пенсию. И сейчас, больной и старый, он думал в первую очередь о том, как остаться в строю.

Но пенсия неизбежна. В бюрократических кругах давно об этом ходили слухи.

Во время беседы с Генсеком, Косыгин, как всегда, был подчеркнуто интеллигентен, старался добродушно улыбаться. Однако невооруженным взглядом были видны и его тревога, и его страх. Его глаза, печальные, как у собаки, останавливались то на лице Леонида Ильича, то на моем, будто искали поддержки. Чисто по-человечески я ему сочувствовал, но ставкой была не карьера отдельного государственного деятеля, ставкой была судьба всей страны.

— Алексей, ты пойми меня, — говорил Леонид Ильич, — вообще всех нас пойми. С таким пятном только в отставку уйти. Все честь по чести. Идет следствие, и всплывают такие факты, что при товарище Сталине и твой зять, и ты бы уже были бы далеко отсюда. Да и мне бы пришлось ехать повторно целину осваивать. Вообще Иосиф Виссарионович тебя любил, всем это известно, защищал тебя постоянно.

Видимо, последний аргумент сыграл решающую роль. Косыгин кивнул головой и как-то обреченно сказал:

— Хорошо, я сейчас напишу заявление. Дела Тихонову передать?

— Пока ему, — согласился Брежнев. — Хорошо бы кого-то помоложе поставить на твое место… Вроде бы есть перспективные люди, но пока не доросли. Да и тебя сложно будет заменить. Алексей Николаевич, если что, будем у тебя консультироваться, потому что вопросов, думаю, будет много.

Косыгин поднялся и, глядя в пол, вышел из чайной комнаты. Он даже забыл попрощаться. А, может, не захотел этого делать? В любом случае, вид у него был действительно, как у побитой собаки.

— Вот так, Володя, бывает… — сказал, наконец, Леонид Ильич, когда за Алексеем Николаевичем закрылась дверь. — Всю жизнь думаешь, что жить будешь вечно, а подкрадывается старость, и ничего с этим не поделать. Косыгина чисто по-человечески жалко. Жену его, Клавдию, часто вспоминаю. Золотой человек была. А вот как умерла, так и не оправился Алексей. Помню, когда известие о смерти его супруги пришло, он в командировке был. В Китае. С Джоу Эньлаем переговоры вел. Даже на похороны не смог приехать. Дочь без него хоронила. И ведь дочь у него хорошая, и сам он настоящий коммунист. А зять вот, надо же, подкачал.

— Скорее, под монастырь подвел, — заметил я.

— Дети — они такие. Иной раз вот тоже не своих смотрю и думаю — не в коня корм. Вроде бы все у них есть, живи и радуйся, учись. Самое главное — учись! И столько возможностей, а живут какими-то… как бы сказать-то правильно? Финтифлюшками! А ничего им не надо. Так и живут ради финтифлюшек.

— Может, потому и не надо, что все есть? — предположил я. — Нет мотивации, чтобы к чему-то большему стремиться, достигать высот.

— Ты прав, Володя, полностью прав. Я порой думаю, хорошо бы сделать, как у китайцев. После восьми классов школы они своих детей отправляют в деревни на обучение. И нет там разницы, кто твой отец. Работают все, с самого низа поднимаются. И все своим трудом. Никто им не помогает, никто не защищает. А нет мозгов, так и не светит ничего. Это у меня вон, пришел сын, поныл, мол, хочу быть первым заместителем министра внешней торговли — на, Юрочка, работай, развивайся. А он не тянет, не волокет. Патоличев вон недавно жаловался, что вреда от него нет, но и пользы абсолютно никакой. Сидит для красоты в кабинете, как декорация.

Леонид Ильич опять печально вздохнул. А мне вспомнилась известная поговорка: «На детях знаменитостей природа отдыхает».

На заседание Политбюро шли молча. Леонид Ильич не переставал думать о детях. Особенно переживал о дочери. Галина была его болью. Любимая, избалованная, неуправляемая.

Политбюро проходило в зале заседаний ЦК на Старой площади и рассматривался на нем один вопрос: реорганизация высших органов власти.

Члены Политбюро единогласно проголосовали за отставку Подгорного. Николай Викторович покинул зал заседаний, даже не дожидаясь завершения обсуждения вопроса. Для него отставка стала громом среди ясного неба.

— Не тянет Николай Викторович, — сказал по этому поводу Брежнев. — Правильно Хрущев говорил, что как был он сахарным инженером, так им и остался.

Я вспомнил, что Подгорный начинал свою карьеру на Украине, главным инженером на разных сахарных заводах. Любил он свою работу и знал ее досконально. Во время застолий на даче в Завидово, стоило ему только выпить, пускался в воспоминания о производстве сахара. Причем с такими техническими подробностями, что за столом все засыпали. А Брежнев обычно смеялся: