Телохранитель Генсека. Том 3
Шрифт:
Помолчали с минуту, и я задал мучавший меня вопрос:
— Что-то случилось, Леонид Ильич? Мне показалось, Александр Яковлевич был взволнован. Хотя по телефону не стал говорить, зачем вызывает.
— Рябенко всегда из-за пустяков беспокоится. Не случилось ничего. Просто на душе плохо, сердце прихватывает. Захотелось с тобой побыть, пообщаться. Да и работы очень много. Сам знаешь, конституцию должны принять. Весь день сегодня заседали, а я чувствую — не то. Многословно, размыто, сплошные декларации и лозунги…
Брежнев подошел к скамье, присел, приглашающе похлопал рядом с собой по сиденью. Я устроился рядом. Мысли Брежнева крутились вокруг работы, он сам не понимал, чем вызвано недовольство, почему в груди бурлит глухое неудовлетворение.
— Тут мне наши умники, — наконец,
Уж кому-кому, а Тито надо бы уже сейчас думать о стране. Через десять лет после его смерти Югославия развалится, причем далеко не мирным способом. Мне вдруг вспомнилась фотография в интернете. Люди держали плакаты такого содержания: «Вратите Русију» и «Руси се враћају» — на сербском языке. Эти снимки сделали наши десантники во время броска на «Приштину». Российские войска заняли базу на двенадцать часов раньше, чем появились НАТОвские солдаты. Но — девяносто девятый год… Россия была уже не та, совсем не та. Базу в Косово пришлось оставить. А наших солдат провожали такими вот плакатами…
Сейчас все хорошо, в семидесятых годах в СССР относительно спокойно. Но вот память порой подсовывает такие воспоминания — будто уже и не мои вовсе, а из другой жизни какого-то другого человека….
— Не должно так быть, — будто в ответ на мои мысли, задумчиво произнес Леонид Ильич. — В Конституции только основные принципы должны быть, которые ни я, ни Верховный Совет, ни Центральный Комитет переступить не могут. Нельзя человека ни за что бить. Ну нельзя — и все.
— Кого побили? Я, кажется, что-то пропустил?
— Да я в общем говорю, — Леонид Ильич рассмеялся. — Это основное.
— Ну да — права человека. Первое, что должно быть прописано в Конституции, — я сорвал травинку, покрутил ее в руках. Разговор вроде бы легкий, демократичный, но я все-таки старался держать дистанцию. — Что мешает зафиксировать это в конституции? У тех же американцев, если не ошибаюсь, есть такая статья в конституции: никто не должен свидетельствовать против себя или своих близких, никто не может быть подвергнут бесчеловечному и унижающему достоинство наказанию. За точность формулировки не ручаюсь, но суть такая.
— Спрашивал наших умников, есть ли в нашей новой конституции что-то подобное? — Леонид Ильич встал со скамьи, медленно пошел по саду. — Так там из молодых один, с родимым пятном — Горбачев — разразился тирадой на полчаса. Говорил-говорил, но в итоге я так и не получил конкретного ответа на свой вопрос. Я слушал его и думал: вот и конституция у нас такая же, слов много, а ничего в ней не сказано.
— Снова на доработку отправите? — задал я вопрос, очень меня интересующий. Кто знает, может быть из-за моего влияния на историю даже Конституция СССР 1977-го года будет принята позже? Но нет, следующие слова Брежнева успокоили мои сомнения:
— Да куда уж больше дорабатывать? И без того затянули уже с этими вечными правками и обсуждениями. Придется принимать в таком виде. Как раз к юбилею и примем.
— На празднование много гостей ожидается? — задал я вежливый вопрос, хотя и сам знал, что соберутся все более или менее значимые политики, прибудут делегации социалистических стран, и не только.
— Много. Все будут. Это такое событие, что пропустить никому нельзя. А мне тут опять цацки навешать собираются. Еще одну звезду героя. Расстроился даже немного. До смешного уже доходит. Ленинскую премию в области литературы предлагают присудить, — Брежнев даже всплеснул руками, возмущаясь. — Спрашиваю, а за что? Говорят, за ваши воспоминания. Целина, Малая земля, Возрождение — мол, литературная ценность и общечеловеческая, шедевр, видите ли. Кто тот шедевр читает по доброй воле? Это во-первых, а во-вторых — кто
писал его? Я только темы надиктовал, и то, поверхностно. Что вспоминалось — то и говорил. И премию за эти книги не мне давать надо.— Так дайте премию кому другому. Вы Ефремова читали? Ивана Антоновича? Его книги о будущем, о том, какими мы станем, какой станет наша планета, ради чего, в конце концов, мы живем, достойны любых премий.
— Ефремов? Он же умер, если не ошибаюсь.
— Да, в семьдесят втором. Но книги будут жить! — сказал я и сам поморщился — как-то слишком уж пафосно прозвучало. И получилось, что косвенно унизил книги Брежнева, не в их пользу приведя сравнение с фантастикой Ефремова.
Впрочем, Леонид Ильич не расстроился. У него даже промелькнула мысль, что я молодой романтик, раз читаю всякие сказки. Генсек, как и большинство солидных людей этого времени не воспринимали фантастический жанр литературы как что-то серьезное. Достаточно вспомнить Игоря Можейко, с 1960-х писавшего под псевдонимом Кир Булычев и подарившего нам столько замечательных историй. Будучи доктором исторических наук, он «рассекретился» только в 1982-м году. Поскольку опасался, что за такое хобби, как фантастика, может быть даже уволен из Института востоковедения.
— Ты помнишь, как мы на БАМ мы ездили? — прервал мои размышления Леонид Ильич. — Видел, какие там люди, какая молодежь? Глаза горят, лица открытые, души чистые. Им идеал нужно дать, ради чего они живут. Не ради новой машины же. Конечно, и машины нужны, и вещи красивые, и квартиры удобные. Но ведь не это же в жизни главное… Ладно, это я так, риторически.
— Да почему же риторически? Вы все правильно говорите, Леонид Ильич. Материальные цели хорошо мотивируют людей, и вы делаете все, чтобы эти цели стали реальностью. А цели духовные… Прошу простить мне столь неподходящее слово, но оно будет самым точным. Цели — они заразны. Идеалы тоже. Я про харизму. Кто-то в одиночку может поднять роту в атаку. Встанет, крикнет: «За Родину, за Сталина!» — и все за ним пойдут. У вас есть идеалы? Есть цель? Так заразите ею страну! Кто вам мешает? Конечно, если по бумажке читать, то вряд ли получится воодушевить людей. Проблема Советского Союза в том, что у руководства нет обратной связи с народом. С людьми же нельзя разговаривать так, как с высокой трибуны говорят. Надоело словоблудие? Так обратитесь к народу, поговорите с людьми — на их языке. Вы же помните, как сами начинали, каким сами были?
Я осекся, заметив, с каким удивлением смотрит на меня Брежнев. Запоздало спохватился, а не наговорил ли я лишнего? Слишком уж дерзко получилось, про бумажку и прочее…
Но нет, слава богу, ему понравилась моя откровенность. Мало кто осмеливается ему сказать подобное. Возможно даже, что никто, кроме меня.
— Каким я был? — задумчиво произнес Леонид Ильич. — Помню, Володя, все прекрасно помню… Спасибо тебе за откровенность. Все ты правильно говоришь.
— Вот и выступите сами. Обратитесь к Советскому народу напрямую, скажите про звезду героя — почему отказываетесь, про подхалимов расскажите. Вы еще ни сном, ни духом, а уже в газетах отчитываются, что поступило предложение наградить «дорогого Леонида Ильича». И про литературную премию тоже стоит сказать. Да мало ли у нас достойных писателей? Говорите так с людьми, как со мной разговариваете, как будто в гостях сидите, на кухне у каждого рабочего, каждого крестьянина — в гостях, за чаем с пирогами!
— Думаешь, получится? — Леонид Ильич смотрел на меня одновременно и с надеждой, и с сомнением. Но я уже видел, что слова мои глубоко запали ему в душу. Появился уже огонек энтузиазма в его добрых глазах.
— Конечно, Леонид Ильич, все получится! Рано вам еще на покой, еще дел много. Кстати, я недавно с двумя пенсионерками беседовал. Жаловались, что устали заявления писать. В их доме ломбард, в подъезде неспокойно, публика разная заглядывает, чаще неблагополучная. Собрались вам по этому поводу писать. До вас вряд ли их жалоба дойдет, как и многие другие. Но что делают чиновники на местах — отписки, отговорки? Надо подумать, как и это изменить. Чиновникам ведь по большей части наплевать на народ. Оторвались они от народа, забыли, что по сути именно народу служат.