Тень мачехи
Шрифт:
— Поубиваю тварей. Некому вас теперь защищать.
Мать вскочила, плеснув подолом — нога в одном тапке. И табуретка взмыла вверх, махнув четырьмя железными подпорками, и материны ноги повернулись, показав пятки, и звук был таким, будто что-то твердое врезалось в мягкое. И нога отчима дрогнула, двинулась, будто он пытался удержать равновесие.
— Не дааам! — голос матери стал непривычно низким, переходящим в хриплый крик: — Сыыына — не дааам!
И снова удар.
А потом ноги матери взмыли вверх и поплыли по воздуху к двери, брыкаясь над тяжело шаркающими ступнями отчима. Он вынес ее в коридор — отбивающуюся, как вертлявая кошка, орущую: «Паша, беги! Лезь в окно!», оставляющую на полу многоточие
— Поубиваю. Тварей.
И развернулся к мальчишке.
— Паша, окно! — снова заорала мама, обхватывая ноги сожителя. Павлик видел только ее ухо и щеку, залитые кровью, и белую ткань ночнушки, в которой тело матери шевелилось, как в коконе. А еще видел, что она пыталась, но не могла встать — только висеть живыми оковами на ногах того, кто шел его убивать.
А мама кричала:
— Павлик, прости! Прости меня! Звони в полицию, расскажи им всё, правду скажи про тётю Таню, Паша!…
И мальчик метнулся из-под стола и, быстро щелкнув шпингалетом, распахнул окно. Схватился за край, уместил колено на батарее, оттолкнулся и вывалился прямо в промозглый мартовский ветер. Поскользнулся на льдистой корке, покрывавшей сугроб под окном: днем сюда капало с крыши. И кубарем полетел в снег, боясь лишь одного — потерять телефон. Вскочил, ощупывая карман. Всё на месте. Припустил по тропинке, стараясь не обращать внимания на колючий холод в ступнях. Бежал по мартовскому снегу, как был — в носках, джинсах и тонкой рубашке, под которой подпрыгивали и шуршали фотографии женщины, которая так его любила.
А город спал, и в округе не горело ни единого фонаря. До ближайших домов еще предстояло добраться, да и там — что ждет? Закрытые подъезды. Равнодушные люди. И тёти Тани нет, чтобы помочь. Но мальчишка бежал по снегу, потому что оставалось только одно — бежать.
Он не видел, как на полу оставленной им квартиры обмякла бледная, истерзанная женщина. Как сожитель, в последний раз ударив ее ногой, прошел в комнату и, что-то пьяно бормоча, навзничь рухнул на диван. Как почернела и свернулась алая кровь на полу.
А еще он не видел, как в кухню влетел ветер. Как пронёсся по квартире, заглядывая в каждую щель — и везде находя мусор, грязь, вонь, затаённую зависть и злобу. Как куснул за щеку спящего мужчину и царапнул по оголившейся ноге потерявшей сознание женщины, пытаясь разогнать шедший от них густой запах спиртного. Как взобрался на подоконник, замер, глядя на мальчишечьи следы, убегающие от дома. А потом надул парусом голубую занавеску, висевшую у раскрытого окна — и окунул её в синее пламя зажженной мальчиком горелки. Желтый голодный огонек побежал по краю, будто пробуя ткань на вкус. Вспыхнул, превратив занавеску в пылающее полотно. Пожирая ткань, лизнул и стену — прогнившую деревянную стену с выцветшими, сухими от времени, бумажными обоями.
И глухо заурчал, вгрызаясь в неё.
____________________
*Абрамгутан — здесь — иронично-бранное слово в адрес любого человека. Контаминация собств. «Абрам» и «орангутан(г)» — человекообразная обезьяна.
** Цапалка — рука
14
Василенко явился в бильярдную с опозданием. Макс смотрел, как он идёт между широких столов, покрытых зелёным сукном — неторопливо, вальяжно, здороваясь со знакомыми игроками и галантно целуя руки их спутницам. «Выделывается, мажор. Знает, что я уже полтора часа здесь проторчал. И что дождался бы полюбасу — деваться некуда», — подумал Макс. Шагнул от барной стойки навстречу партнёру, и мстительно сдавил хилую сухую кисть, протянутую для рукопожатия. Василенко, скривившись, попытался выдернуть руку, но Макс чуть помедлил, прежде чем отпустить.
И улыбнулся с невинным видом:— Извини, брателло, не рассчитал.
В грязно-голубых глазах Василенко мелькнула обида. Он потер непривычно гладкий подбородок, и Макс отметил, что без бородки-эспаньолки лицо партнера потеряло даже ту малую толику брутальности, которая давала хоть какое-то впечатление силы — и это ему не шло.
— Нарезался уже? — брезгливо спросил Олег, надув губы. Усевшись на высокий барный стул, он кивнул бармену: — Апельсиновый фреш, льда не нужно.
Макс примостился напротив, постучал ногтем о край широкого стакана, на дне которого желтели остатки жидкости:
— Один бокал виски, и тот недопил, — поклялся он. — Завтра утром свежая голова нужна. Сделка будет.
— Какая? — бровь Василенко удивленно поползла вверх.
— Аптеки продаю, брателло! — хлопнул его по плечу Макс. — А ты покупаешь. За двадцать лямов, как договаривались.
— И даже документы в порядке? — недоверчиво хмыкнул Олег.
— Есть гендовереность, что тебе еще нужно? — хмыкнул Демидов, открывая портфель и вытаскивая из него папку с бумагами.
— Ну да, ну да… — бормотал Василенко, просматривая доверенность, Танькино заявление на выход из ООО и отчуждение доли, таблицы отчетности, бухгалтерские выписки и прочую лабудень. — Я смотрю, ты подготовился.
— А чё, как говорится, больше бумаги — чище жопа, — хохотнул Демидов. Настроение опять поднялось, он прямо-таки чуял запах денег. И Танькино заплаканное лицо окончательно отступило в тень, потому что сомнений больше не было.
А ведь когда Макс увидел её там, в камере для свиданий — бледную, лохматую, зарёванную — он на мгновение пожалел: её, да и о том, что сделал. Ведь строить планы в голове — это одно, а видеть, как они осуществляются — совсем другое. Он-то своё отсидел, и не переживал бы так, снова попав в кутузку. Там ведь только поначалу страшно, а потом привыкаешь. «Но, бля… Не для Танюхи всё это — менты, решетки, подстава… — подумал он тогда. — Слишком она… чистая, что ли. И всем хотела, как лучше: и пацану этому, да и мне, если разобраться. Из уважения не стала меня контролировать, типа доверие должно быть в семье — а я воровал. Но я ж не для себя… И потом, нельзя в наше время клювом щелкать, не я бы — так кто-то другой на ней нажился. Жизнь такая».
Но всё равно — червячок грыз и грыз. Макс ещё думал, что придется пободаться с Танькой, убеждать ее насчет продажи, к бою приготовился — а она просто взяла и подписала все документы, не усомнившись в нём ни на миг. Получается, хорошо о нём думала, верила — и от этого было ещё гаже. Может, она вообще единственная, кто думает о нём хорошо, и кому он вообще нужен? И, может, не было бы ничего, если бы понял это раньше… Потому что вот Алёне, если положить руку на сердце, в первую очередь нужны деньги — он слишком хорошо это знал. Но без неё — жизнь серая, бесцветная совсем, а он хотел, как в молодости: чтобы ярко, адреналинисто, на грани! Чтобы каждая ссора — как смерть, а примирение — как воскрешение из мёртвых. Такие ощущения, говорят, не купишь — а он, Макс Демидов, сумел бы купить.
Так что отступать незачем. Да и поздно.
«Ну, потерпи, мать… — думал он, прижимая жену к себе. — Тебя-то выпустят, обвинение рассыплется — к гадалке не ходи. А у меня другого шанса не будет». Но потом, когда вышел из отделения полиции с заветными документами в руках, внутри вновь возникло ощущение, которое преследовало его в последние, решающие дни: будто смотрят на него чьи-то глаза — внимательно, и с печальным укором. Он поёжился под этим молчаливым взглядом, и упрямо боднул головой, отгоняя вновь возникший в душе страх. И напомнил себе: я всё сделал правильно, всё по плану… а Таньке ведь ничего не будет в итоге, посидит и выйдет, не помрёт…