Тень мачехи

А еще дед говорил, что медведь «зверь грозный, но шугливый».

Вот только весной, после спячки, ещё и злющий от голода.

Косолапый угрожающе зарычал, двинул челюстями, и чешуйчатый рыбий хвост, блеснув в последний раз, скрылся в медвежьей пасти. Медведь рявкнул, пышкнул, как поезд, выпускающий пар, и, приподнявшись на задние лапы, неуклюже скакнул, поворачиваясь боком к человеку. Глухо заворчал, и, загребая задними лапами, взрыл снег — будто хотел закопать Залесского. Юрий бросил взгляд на его голову — круглые уши стояли торчком, морда поднималась и опускалась, будто Хозяин кивал кому-то, делая вид, что не обращает внимания на противника. И страх немного отступил: дед ведь рассказывал, что если уши стоят, значит, мишка нападать не собирается. А то, что боком поворачивается — так пугает, демонстрируя свою величину. И снегом кидается тоже в виде предупреждения: не подходи, мол, целее будешь.

«Чёрт меня дёрнул разогревать эту гречку, — подумал Залесский. — Топтыгин явно на её запах пожаловал. Хорошо хоть рыба здесь стояла, а то бы прямо в палатку залез, с него станется…»

Юрий отступил ещё на шаг, ещё… Медведь рявкнул, звезданул по мешку передней лапой. Пригнулся, обнюхивая трепыхающуюся рыбью дорожку. И пошел пылесосить, с ворчанием заглатывая остро пахнущую мелочь и пыхтя над крупняком, хрустко перемалывая фарш из костей и чешуи.

Залесскому удалось отойти шагов на тридцать прежде, чем рыба кончилась.

А потом, недовольно шаркнув лапой по скользкому полиэтилену опустевшего мешка, Хозяин медленно поднялся на задние лапы и уставился на человека.

В зыбком свете луны его громадная фигура казалась сделанной из сваленных друг на друга булыжников: крепкие, приземистые овалы ног, бесформенное туловище, по бокам которого лишь угадывались опущенные передние лапы, покатые плечи и круглая твердокаменная голова. По краю этой антрацитовой фигуры белым плащом струился лунный отблеск, сиял на пушистой макушке — будто плоская серебряная корона, лежащая меж маленьких, едва выступающих, ушей. И было уже непонятно, торчат они, эти уши — или прижаты к медвежьей голове, в которой сейчас могла зреть любая мысль: о бегстве или убийстве.

Залесский стоял молча, опершись на ледобур — и, кажется, не дышал уже вечность. А вокруг сияло безмолвие. И не было никого, кто сумел бы помочь.

«Какой я дурак, что ничего не успел сказать Тане, — тоскливо подумал он. — И вообще — ничего не успел… Так глупо…»

Медведь упал на передние лапы. И скакнул вперед, к человеку. Боднул головой воздух, и сделал ещё два шага вперед. Остановился, снова поднимаясь на задние лапы. И протяжно, раскатисто зарычал.

А Залесский обмерев, смотрел туда, где, невидимые в ночи, таились глаза зверя. И ничего не видел.

А потом его руки сами подняли над головой ледобур, и нога упрямо шагнула вперед, а за ней отмерла и другая. Он вдруг заорал дедовским отборным солдафонским матом: гортанно, лающе, свирепо, будто из его рта вдруг вытащил голову и заговорил на древнем, зверином языке, пархатый, провонявший злобой питекантроп. И, сам поражаясь своей смелости, Юрий осознал, что вот так, рыча и плюясь свинцовой словесной грязью — которая разит наповал не смыслом, а силой отваги — разговаривают друг с другом самцы. И разговаривали всегда — в любые времена, облеченные в шкуру, тогу, двубортный костюм или церковную казулу. Не важно, животные они, или люди.

Грязно-бурый фонтан слов пробил мёрзлый воздух, как снаряд. Медведь, потрясенно молчавший лишь несколько секунд, широко раскрыл пасть и громогласно заревел, выпрямляясь, но Залесский нёсся на него, громко топая по льду, и тоже ревел во всю силу лёгких, размахивая ледобуром, как палицей. Эту глупую смерть, пришедшую к нему под кривобокой, ущербной луной, нужно было победить во что бы то ни стало! Иначе не будет уже ничего: ни жизни, ни удачи, ни любви… И он нёсся вперед, а грозная, первобытная, победоносная сила, о которой он до сих пор даже не подозревал, толкала его изнутри, расправляла плечи, и кричала-рычала через его горло, раскалывая в куски застывшую тишину подлунного мира.

И медведь отступил.

Снова упал на лапы, скакнул вправо, вбок, вперед, и, наконец, попятился назад, а потом неуклюже развернулся и потрусил восвояси, переваливаясь, тряся толстым задом, и всё больше набирая скорость. А Залесский, пробежав за ним почти половину пути, всё еще орал, остановившись, и чувствовал, как мощные толчки сердца, словно кровь, выплёскивают из него этот крик. И всё его тело, переполненное звенящей силой, рвалось вперед — прогнать, застолбить территорию, доказать, что здесь нет и не может быть места другому хозяину.

Он вернулся к палатке, сгреб приваленную к ее боку груду дров и вывалил на снег рядом, хваля себя за то, что не поленился нарубить кучу побольше. Выбрал самый длинный сук, обмотал его полотенцем, плеснул на ткань жидкостью для розжига, а остальную вылил на дрова. Поджег свой факел: тот вспыхнул ярко и весело, разгоняя полумертвую лунную синеву красно-желтым пламенем приручённого огня. И сунул его в переплетение сучьев, глядя, как разбегаются по ним, становясь всё сильней и прожорливей, оранжевые язычки.

Синяя тьма сгустилась, но отступила, не в силах сопротивляться. Разгоняя ее факелом, Залесский обошел вокруг палатки, потом ещё раз, сделав круг пошире. Сердце всё ещё молотило, утробно бухая, и под кожей вновь зазмеился страх. Но медведь удрал, и, судя по всему, даже не думал возвращаться. Стоя лицом к его следам, чернеющим в снегу глубокими, круглыми, каждый с суповую тарелку, провалами, Юрий вглядывался в беспросветную кромку леса на берегу. Враг мог затаиться там.

Залесский понимал, что выиграл бой — но что война, быть может, не окончена. И не понятно, удастся ли продержаться до утра и беспрепятственно добраться до машины.

Он глянул на часы: половина пятого. Через два часа начнет светать. Надо как-то продержаться.

И позвонить Тане, пока еще есть такая возможность.

Пусть это невежливо — беспокоить ночью. Пусть вопреки принятому им же решению дожидаться ее развода. Он всё равно позвонит и скажет ей, что она — нужна, что он ждёт, и что по-прежнему верит ей.

Залесский отстегнул клапан накладного кармана и вытащил холодный кирпичик смартфона. Нажал на кнопку, включая. Экран ожил, и, чуть помедлив, появились и выстроились по росту желтые палочки сигнала сети. А потом горохом посыпались эсэмэски: с трёх незнакомых номеров — двадцать, двадцать пять, двадцать семь пропущенных вызовов. Чувствуя неладное, он вызвал первый попавшийся. И, едва заструился из трубки гудок, в ухо закричал женский голос:

— Юрий, это Яна, Танина подруга! Таня арестована, помогите!…

16

Оконные рамы — старые, бугристые от многолетних наслоений краски, капли которой застыли и на толстых запыленных стеклах — почему-то висели в воздухе. И пола под ногами не было. Но Инесса Львовна не чувствовала страха. Она хотела открыть окно и позвать мальчика, который гулял внизу, во дворе. Следовало загнать его домой, чтобы сделал уроки. И она позвала — раз, другой; но мальчишка, будто не слыша ее, подбежал к молодой светловолосой женщине, сидевшей у песочницы, и спрятался за ее спиной.