Тень мачехи

«Человека в ночи разглядеть забываешь».

«Думаешь, он на всю жизнь».

Это было невыносимо — обдумывать эти слова, крутить их у висков, как барабаны револьверов, до отказа заряженных убийственными воспоминаниями.

Из прошлого снова выплыл образ Гели — страстной до жаркой одури, циничной до леденящей боли. Залесский попытался отогнать его, но тут же перед глазами возникла фигура Тани — такой жалкой в этом дурацком больничном халате и своей нелюбви к себе, такой строгой в своем медицинском одеянии и своей почти материнской заботе. Она бы посадила его, если бы он был тем, кто избил ребенка — в этом Залеский не сомневался. Он проникся к ней уважением еще тогда, в приемном покое. И чувствовал его после, даже когда она, ошибаясь и горячась, была готова отобрать мальчишку у матери. Все ошибаются. И у всех — свои причины.

… Он тоже ошибался, думая, что небезразличен Геле. Но дед — он знал этот тип, видел в ней блудливую кошку, готовую оттопырить зад перед каждым, кто встретится с её угасающей весной. Потому и заподозрил, видя частые отлучки внука, его ночные возвращения и нежелание о них говорить. И не выдержал подозрений, приехал к дому Славиных, досидел в машине до тех пор, пока не погасло, а потом не загорелось снова окно профессорской спальни…

Юра вышел тогда из подъезда в своем обычном после Гели состоянии — умиротворенный, счастливый от томной неги, ощущающий себя сильным, взрослым, легко несущим на плечах весь мир. И напоролся на деда — тот стоял очень прямо, вздернув голову, как перед расстрелом. Смотрел ненавидяще, жестко. А когда Юра, уже поняв, что всё раскрыто, но завесив лицо спокойной наглостью, подошел к нему, Залесский-старший закатил ему такую оплеуху, что тот не удержался и полетел на землю, к дедовым ногам. Генерал нагнулся, схватил его за шкирку, как щенка, и поволок к своей вороной «Волге» — и доволок-таки, и впихнул на заднее сиденье, как бы Юра ни сопротивлялся. А потом сел за руль, вцепился в него руками так, что побелели костяшки пальцев, и рванул с места — резко, грубо, Юру аж в спинку сидения лопатками впечатало…

Дома уже спали, и они вошли молча, не зажигая свет. Генерал скрылся в кабинете. Из своей спальни Юра слышал, как он ходит, скрипя половицами и покашливая, как возится в кресле, как чиркает спичками, прикуривая одну беломорину за другой. Щека всё еще горела, и Залесский-младший ворочался на своей нерасправленной постели, злясь и обдумывая, что скажет деду наутро.

Но дед так и остался — в той ночи.

Бабушка нашла его первой. Генерал Залесский скрючился на полу возле стола, нелепо склонив седую голову. Будто прислушивался, не застучит ли ржавой клюкой вышвырнутая внуком совесть.

Но услышал лишь взмах косы.

Через два дня, на похоронах, когда над могилой генерала трижды выстрелили в воздух, Юра дал себе слово: поступить, как мужчина. И, подождав несколько дней или недель, дав бабушке прийти в себя, рассказать, что произошло той ночью.

Признать свою вину. Свою вину в смерти деда.

Промаявшись пару дней, изгрызши себя в куски, он поплелся к Геле — просить ее уйти от Славина и стать его женой. «Нужно всё рассказать профессору, признаться, — думал он, поднимаясь по серым бетонным ступенькам. — И жениться, как порядочный человек. Дед бы женился. Только никакой свадебной пышности, никакого праздника. Не будет у меня больше праздников, потому что деда не стало. А жениться я теперь должен. И пусть она старше, ведь я ее люблю».

Он был королем идиотов.

Геля открыла дверь, лохматая после сна — сам того не понимая, он явился к ней в семь утра. Впрочем, она мгновенно простила Юру за беспокойство, и, плотоядно улыбнувшись, втянула в квартиру, прижалась ртом к его губам. Он отпрянул, заговорил сбивчиво:

— Гелечка, мы должны всё рассказать. Собирайся, уходи от Славина, я сниму нам квартиру, мы будем жить вдвоем…

Она уставилась на него, выпятив губы — и захохотала: громко, визгливо, широко разевая рот. Он стоял, будто к полу пришпиленный, а потом схватил ее за плечи.

— Я не шучу! — выкрикнул он. И добавил бессильно, тихо: — У меня дед умер.

Геля перестала смеяться, плотнее запахнула халат.

— Сочувствую. Извини. Но просто это твое предложение… — она скривила губы. Юра упрямо наклонил голову, нахмурил бровь:

— Мы должны, Геля. У деда сердце не выдержало, когда он про нас узнал! Мы должны теперь пожениться, потому что иначе получится, что мы просто обманывали твоего мужа, что это никакая не любовь.

Геля отстранилась. Замялась, подыскивая слова. Сказала мягко, но твердо:

— Юрик, ну что ты несешь? Что ты этим изменишь? И потом… Я никогда не собиралась уходить от мужа.

— Я знаю, — угрюмо сказал Юра. — Но так будет лучше. Ты же не любишь его.

— Да, но жить я хочу с ним! Он дает мне всё, понимаешь? — она обвела вокруг руками. И вздернув голову, сказала твердо: — Тебе пока что это непонятно, да и вырос ты в обеспеченной семье. А я хлебнула нищеты, поверь. И не хочу всё с нуля. В мои годы с нуля — поздно. Мне нравится моя жизнь.

— Но… Почему ты тогда со мной… — Юра споткнулся о слово, не зная, как назвать то, что между ними происходило. «Почему ты со мной… изменяешь мужу? Спишь? Трахаешься?» Но это было больше, чем секс: они много говорили, они переживали, когда кому-то из них было плохо. Им было хорошо вместе — так он думал. Он не знал тогда иного, ему было лишь двадцать два. И его сомнительная взрослость утверждала безапелляционно — жизнь постижима. Что чувствуешь, думаешь и видишь — то и есть жизнь.

Но у Ангелины была своя колокольня:

— А с тобой у меня любо-оовь, мальчик, — протянула она. Прищурилась, полные губы изогнулись в улыбке, ямочка на подбородке кокетливо дрогнула. Геля чуть повела плечом, и шелковистая ткань халата скользнула вниз, всё больше обнажая загорелую кожу — но зацепилась за лямку сорочки.

— Геля, я тоже тебя люблю, так люблю, что готов на всё, что угодно, — забормотал он, хватая ее за руки. — Разведись с мужем, выходи за меня, я буду работать, я всё устрою…

Она вдруг закаменела и отбросила его ладони. Ее брови гневно сошлись, взгляд стал колючим, жестким:

— Что? Что ты устроишь? — взвизгнула она. — Халупу в хрущёбе? Талоны в студенческую столовую? Зарплату грузчика? Ты думаешь, я с тобой для этого? Думаешь, любовь — это? Да она развалится, любая — в твоей халупе! Да на черта она вообще нужна, когда голова болит о том, что завтра жрать будешь? Спустись на землю! Любовь возможна только тогда, когда кроме неё ничего не надо!

Он смотрел на нее непонимающе, недоверчиво качая головой. А она продолжала:

— Любовь! Кому она нужна, когда появляется куча бытовых проблем? Люди держатся вместе, потому что так выгоднее: деньги в один котел, на кухарке и слесаре экономия! А еще они называют любовью страсть, привычку, терпение, следование своим же глупым обещаниям, жизнь по принципу «и так сойдет». Но не сойдет, понимаешь? Для нас с тобой — не сойдет! Будет только хуже!

Юра замотал головой, будто отгоняя морок:

— Ты не права сейчас, — почти умоляюще сказал он. — И ты говорила…

— Да, я говорила, что люблю тебя, и что хочу быть с тобой! Любви без слов не бывает! Но когда приходится выбирать, они отходят на второй план.

— Что же, по-твоему, остается?

— Жизнь! Жизнь остается, всегда только она! И какую ты хочешь — такую и выбирай. А я хочу — здесь, в этой квартире, со всем, что у меня есть. И если тебя это не устраивает — что ж, значит, ты тоже выбираешь своё.

Юра стоял перед ней, зло сжимая губы.

— Не может быть, чтобы любовь была такой! — яростно выплюнул он.

И Геля ответила, как отбрила — уже чужим, низким от презрения, голосом:

— Раскрой глаза, мальчик! Она — такая. А ты — никто. У тебя ничего нет, кроме красивого тела. И жениться тебе нужно на такой же студенточке, с тем же капиталом. Но и она, если ты ничего не сможешь ей дать, уйдет от тебя однажды. С мужчинами всегда так, ты просто пока еще этого не знаешь. Ищи себе ровню, или ту, кто ниже тебя. А лучше — не ищи никого, живи для себя, и тогда не придется выслушивать правду.