Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна

И тут мы все как взяли – да и затянули что было мочи «Песню Хорста Весселя» на немецком.

Плавно и величественно поплыли звуки старого тевтонского гимна над школьным двором, над мокрыми листьями понурых деревьев, над унылыми и ветхими, но такими уютными домами-хрущевками, вызывавшими иногда у нас меланхолические слёзы, над мрачными и пустыми двориками, над отражавшей в своих тихих водах серое осеннее небо Москва-рекой, над мокрым, холодным, но вместе с тем непроходимо душным в такую погоду парком, и над всем городом-героем Москвой, и, казалось, над всей Вселенной...

Некоторые из наших пытались ещё было водрузить над толпой немецкие флаги. Среди последних я насчитал четыре: два нацистских, один имперский и один веймарский.

Потом мне говорили, что кто-то принёс ещё черно-жёлтый флаг Австрийской империи, но сам я его тогда не заметил.

Те, кто это флаги принёс, надеялись, видимо, что эти знамёна будут развеваться над шеренгами, что это будет выглядеть величественно и круто. На самом деле флаги почти сразу же отсырели и унылыми тряпками свисали с древков, на которые их поутру насадили.

Нашим поэтому приходилось поддерживать знамёна руками только для того, чтобы было хотя бы видно, что за тряпка насажена на том-то и том-то древке.

Впрочем, ткань намокла тогда так сильно, что и это едва помогало.

Но вообще на мой взгляд все это тогда смотрелось очень даже неплохо. Даже величественно, возможно.

Марку, впрочем, так по всей видимости не казалось.

И хорошо ещё, что мы обо всём заранее позаботились, и Немчика у ворот сторожили двое крепких ребят. Они-то уж удрать ему не позволили.

Нет, конечно, немца никто быть и не думал.

Просто мы с самого начала боялись, что этот самый немец окажется человеком слабым. Испорченным, так сказать, немецким толерастическим воспитанием.

Так оно, собственно, и оказалось.

Впрочем, день тот прошёл на мой взгляд как нельзя лучше.

Марк хоть и не без препирательств, но прошёл-таки через наш коридор славы, многие из наших ещё до первого урока (но уже после окончания церемонии встречи тевтонского гостя) напились, во время уроков кутить продолжили, ну а после окончания учебного дня попусту перенесли всё праздненство в уже известный вам бар и на квартиры хлебосольных шкетов.

Разумеется, для многих моих товарищей начавшаяся в тот день гульба как-то незаметно переросла в длительный загул. Большинство из них так из этого загула до конца четверти и не вышла.

Ну, а в конце четверти сами понимаете: четвертные закрывать как-то надо.

Вот тогда-то наши и стали массово «выходить из анабиоза», как говорила учительница русского языка в 1497-й школе. Наталья Геннадиевна её звали.

Хорошая была женщина.

Да, это уж верно.

Но вернёмся к нашему Немчику.

Поначалу он был просто в шоке. Притом в глубочайшем, надо сказать.

Оно и понятно: приехал ты тут весь такой чистенький-толерантненький, мамой накормленный из Германии, – а тут тебя эти морлокифашиствующие встречают.

Струхнул малость немец, испугался. Собственной тени испугался. Бояться-то было здесь вовсе нечего.

Хотя с кем такого не бывает?

Знаете, в своей жизни мне много раз приходилось видеть одну и ту же ситуация: какого-нибудь молодого человека, до того учившегося либо в самой обыкновенной, либо же в крутой и пафосной школе – судьба вдруг заносит к нам в «Протон». Ну и, понятное дело, непривычный к особенностям нашей академической культуры человек испытывает лютый баттхёрт.

Собственно, нередко бывало даже так, что человек просто со своим классом в гости к нам приходил на какой-нибудь праздник, – а возвращался оттуда в состоянии тяжелейшей фрустрации.

И это всё наши русские ребята! Что уж говорить о немце?!

Да, немца наша протоновскаядействительность сперва просто повергла в ужас.

На контакт он довольно долгое время не шёл, адаптировался плохо, учеников других сторонился.

Впрочем, уже к концу сентября ему полегчало: начал понемного разговаривать сначала с Данилой Шторком, а потом и с другими нашими людьми.

И тут как раз надо рассказать про этого самого Данилу Шторка.

Отличный это был парень, я вам скажу.

Роста он был среднего, телосложения крепкого. Волосы он имел светлые. Пепельным блондом такие называют. Стригся всегда коротко. Сам он хотя и был довольно-таки полным, – щек у него не было, а были пусть и широкие, но скулы. Глаза у него были голубые, притом цвет у них был не такой прозрачно-голубой, как бывает у польских девушек, а такой насыщенно-насыщенно-голубой, почти синий. Нос у него был вздернутый. Подбородок скошенный, малозаметный. Губы не сказать, чтобы очень уж толстые, но и не тонкие вовсе.

Одевался Шторк всегда модно, как это обычно делают всякие европейские подростки. Черные обтягивающие джинсы, хипстерский клетчатые рубашки навыпуск, роскошные кроссовки на белых подошвах и тому подобный ширпотреб.

По нации был он поволжский немец. Ну, а как немец он и языком соответствующим владел неплохо. Это ему в коммуникациях с Марком помогало весьма значительно.

И тут надо помнить одну важную деталь.

Шторк был младше меня на год, а потому учился он в той самой трушнической параллели. И, как вы, надеюсь, догадываетесь, сам он был настоящим школьником. Вот прям совсем true-true-true! Ну, а поскольку всякий настоящий школьник обязан производить других настоящих школьников (что бы это ни значило), – Шторк вознамерился сделать Марка трушником. И, как ни странно, у него это в конце концов получилось.

Подробности этой метаморфозы я здесь описывать на буду. Слишком уж долго и нудно получится.

Скажу только, что к маю месяцу превращение завершилось.

Марк к тому времени уже не мыслил своей жизни без бухла. Пил он ежедневно, во время каждого приёма пищи и между этими самыми приемами. При этом ему было решительно всё равно, что пить: он и одеколон был готов глушить литрами. Сигареты изо рта он к тому времени толе уже практически не вынимал. Курил при этом всё: и табак, и чай, и коноплю, и невесть ещё какую растительность. Но особенно ему тонины сигарки нравились. Сжирал по киевскому торту в день спокойно.

Любое незнакомое ему русское слово заменял существительным хуйня.

Если забывал, как что-то называется на языке Пушкина, – начинал громогласно повторять все известные ему матюки.

После каждой произнесённой по-русски фразы вставлял слово блядь.

И да, кстати: за этот год толерантный доселе Марк сделался настоящим фашистом.

Сам помню. В феврале пятнадцатого это было.

Перемена была. Людей в коридоре полно. Марк стоял тогда посреди коридора и на чудовищном русско-немецком суржике произносил речь о том, как он любит Гитлера, Сталина и Муссолини, как ненавидит жидов, пиндосов и геев и почему нам следует-таки уничтожить Америку. Под корень уничтожить. При помощи ядерных боеголовок.