Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна

– Это зачем это тебе вниз надо?! – уже немного спокойнее, но всё равно очень злобно прошипела русичка.

– С Сергеем Александровичем поговорить, – спокойно ответил я.

– Нечего тебе с этим козлом разговаривать! – На всю школу заверещала Снежана Владимировна. – У тебя где сейчас урок?!

– На третьем, – ответил я, переходя на фальцет. – В тридцать пятом у вас.

– То-о-огда ма-а-арш на тре-е-етий! – завопила Снежка, становясь в какую-то очень уж властную позу и указывая мне пальцем на лестницу. – Я пишу докладную директору!

Я пошёл себе на третий, а русичка нервно и злобно потопала назад, к директорскому кабинету.

Она едва держалась на своих больших каблуках, и они, её-богу, как у козы копытца.

Походка у неё была как у пьяной. А может она и была пьяной, просто я не заметил? Не знаю…

Короче, тогда я только усмехнулся. Мол, пиши-пиши, карга старая, чего ты мне сделаешь?

Так я думал тогда. И зря…

Русский язык прошёл нормально. Ничего особого там, во всяком случае, не произошло. Должен сказать, что у нас всё-таки не на каждом уроке случалась поножовщина или какие-то эпические скандалы. Вот и тогда русский язык прошёл в принципе нормально.

Нет, понятно, конечно, что весь урок я чувствовал на себе полный ненависти взгляд Снежаны Владимировны. Но это у нас явление обычное. Ещё на собеседовании директор предупредил меня и родителей, что русичка у нас тётка злая. Поэтому-то я особо и не переживал. Позлиться, мол, и успокоится.

Как же я тогда ошибался…

Русский язык закончился, началась перемена. Ничего не происходит. Перемена заканчивается, начинается английский.

Всё ещё ничего не происходит.

Я, разумеется, абсолютно спокоен. Мне жаль и в голову прийти не может, что скоро меня поведут на допрос.

Сидим мы, значит, в классе чуть ли не друг у друга на головах. Теснота жуткая, духота – ещё хуже.

Связано это с незаконной перепланировкой.

Дело в том, что учительскую в нашей школе сделали за счёт 36-го кабинета. Именно в нём-то мы нынче и занимались.

Короче, сидим мы себе, пишем, задыхаемся, над английским, значит, корпим. От урока прошло уже минут двадцать.

Тут открывается дверь. Со скрипом так открывается, неприятно, зловеще.

Мы, естественно, повернули все головы направо, – посмотреть хоть, кто пришёл. В этом кабинете мы входящих учителей вставаниями не приветствовали. Парты здесь стояли так близко друг к другу, что встать из-за них было совсем не так просто.

Ещё когда я услышал скрип двери, – у меня было дурное предчувствие. У других, кажется, тоже.

Не знаю, так это или не, но как только все мы увидели, какие гости стояли в дверях, – в классе повисла оглушительная тишина, лица присутствующих стали как мел, а Света Солнцева обронила ручку и тихо прошептала: «Ну, всё, – пиздец…».

И такая реакция была совершенно нормальной, на мой взгляд. Естественно, ведь нам предстала следующая картина.

Сбоку от прохода стояла Нина Ивановна и придерживала на вытянутой руке двери. Рядом с ней толкались молодые и не очень люди. На ногах у них были начищенные до блеска чёрные берцы. Одеты они были в широкие, плотно заправленные в обувь чёрные штаны из синтетической материи, державшиеся на своих обладателях за счёт широченных кожаных ремней, на каждом из которых болталась резиновая дубинка. Из одной со штанами ткани были, видимо, сделаны и обтягивающие куртки, застёгнутые под самое горло. На каждой из них в районе сердца красовалась вышитая ярко-жёлтыми нитками надпись из трёх всем известных букв: «ФСБ».

Форма явно была новая и сидела на них, прямо скажем, неважно. При этом её обладатели явно были смущены тем эффектом, который произвело на класс их внезапное появление. Они толпились в проходе, не решаясь войти, и старались никому из нас в глаза не смотреть всего их там стояло четверо.

Двое были молодыми людьми. Им, наверное, лет по двадцать было. Ещё двое были людьми среднего возраста. Оба они были лысыми и толстыми. Молодые, наоборот, были худыми и поджарыми. У них были гитлерюгендовские стрижки. У старых стричь было уже нечего.

Тут Нина Ивановна поднимает и вытягивает руку.

Выглядело это так, будто она зигу, а приказ. Это я понял, когда она оттопырила сбой указательный палец, короткий и толстый, похожий на полусгнившую сардельку, – и указала им на меня.

– Вот он! – произнесла старуха голосом, каким только смертные приговоры зачитывать.

Фээсбэшники направились ко мне. Путь их был тернист! В 36-м кабинете даже ребёнку между парт протиснуться трудно. А уж мусорам – и подавно.

Минут через пять, однако, мои палачи всё же протиснулись. Они взяли меня за руки и как барышню повели к выходу.

– Э, что вообще происходит?! – испуганно и очень удивлённо воскликнул я.

– Пойдём-пойдём! – с приторной лаской в голосе прошипела мне на ухо Нина Ивановна.

И взгляд у неё был такой масляный, как у какой-нибудь старой поволжской купчихи.

Меня отвели в застенок. Это была каморка, образованная всё тем же путём незаконной перепланировки. Только вот для её образования пришлось отрезать драгоценные метры уже от 34-го кабинета.

Застенком эту комнату у нас называли вполне заслуженно. Словом, бытовали и другие названия: камера пыток, пыточная, трибунал и, – разумеется, – инквизиция.

Сама Нина Ивановна это место называла своим кабинетом. В документах каморка именовалась «комнатой воспитательной работы».

Сколько же горькой иронии было в этом официальном наименовании!

Впрочем, «воспитательная работа» (правда, о-о-очень уж специфическая) велась там постоянно. Оттуда постоянно доносились жуткие вопли пытаемых. Эти вопли были превосходно слышны на всех этажах. Вот, помню, сидим мы как-то на уроке, пишем себе, пишем… И тут как раздаётся эдакий утробный рёв: «По-о-омоги-и-ите-е-е! Убива-а-ают!».

Мы все, конечно, поднимаем головы, смотрим на учителя. А учитель отмахивался, – мол, пишите, дети, пишите… У нас такое часто бывало.

Все мы были к таким делам привыкшие, но если крики бывали совсем жуткие, то всё равно вздрагивали.

Особенно громко бывало в 34-м кабинете. Он был отделён от пыточной лишь тоненькой перегородкой. Заниматься там было практически невозможно. Вопли пытаемых заглушали слова учителя. Поэтому там, собственно, почти никогда и не занимались. Только если у кого-то была замена, – их могли оставить в этом кабинете. С нами это всего пару раз на моей памяти случалось. На всю жизнь запомнилось! Орали так, что мама дорогая!

Вернёмся, однако, к делу. Привели меня, значит, в застенок. Посадили на скамейку. По бокам от меня уселись молодые фээсбэшники. Напротив стоит стол. За столом сидит Нина Ивановна в тёмном углу притаилась.

Сидит она там, значит, как гадюка какая, и глумливо зыркает на меня своими жёлтыми, зловеще поблёскивающими из темноты глазами.

– Проведите его личный обыск, – злорадно прошипела она.

Приказ немедленно стали исполнять. Сначала они заставили меня вывернуть карманы.

– Так, что это? – злобно спросил один сотрудник, указывая на телефон.