Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна
Шрифт:
– Постой! – окрикнул меня Сергей Александрович. – Забыл сказать: Нинка будет на тебя детей натравливать. Так что будь осторожнее, а то избить ещё могут.
– Хорошо! – ответил я, отпирая дверь. – Буду осторожен.
– И ещё кое-что!.. – вновь крикнул учитель, когда я был уже за дверью. – Тут мне журнал пришёл…
Я пулей влетел обратно в комнату.
– Какой журнал? – спросил я, сверкая безумными глазами.
– Тонин журнал, – ответил заново севший на стул учитель, открывая свою огромную чёрную сумку, вроде тех, что носят почтальоны, и доставая
Листы были переплетены каким-то диким, совершенно кустарным способом.
Возможно, даже вручную.
На лиловой обложке красовалась жёлтая надпись, сделанная каким-то жутко вычурным шрифтом: «Журнал патриотического школьника».
Сергей Александрович ловко перелистал сей фолиант на нужную страницу, где красовался броский заголовок, набранный не менее вырвиглазным шрифтом, чем название журнала: «Блудница Вавилонская или Одолеем Люцифера!».
Под этим заманчивым титулом была помещена очень плохо пропечатанная стенограмма моего вчерашнего выступления, набранная десятым шрифтом в один интервал.
Я углубился в чтение.
– Как тебе? – бархатным фальцетом спросил учитель.
– Там ещё про тебя статью выпустили. Переверни страницу.
Я перевернул страницу.
Там красовалась гигантская статья на весь разворот, заголовок которой даже не кричал, а просто вопил: «Грядёт Апокалипсис! Явление пророка!».
От волнения у меня аж сердце ёкнуло.
Стал читать.
Боже, чего в этой статье только не было!
Оказалось, что я и «пророк нашего времени» и «гигант мысли», и «храбрый новатор, не побоявшийся бросить вызов ужасной гидре косности российской школы».
Короче, «Марат Нигматуллин – это, без сомнения, выдающееся явление современной интеллектуальной российской жизни».
Более того, я, оказывается, «важная фигура в среде консервативной российской интеллектуальной элиты» и даже «один из высших неформальных иерархов христианства в России и на всём постсоветском пространстве».
Словом, я остался доволен.
– Это всё Тоня? – спросил я Сергея Александровича.
– А кто же ещё? – удивился он моему вопросу. – Привыкай к славе, камрад! Она тебе ещё светит в жизни!
Он немного помолчал, поглядел на висевшие рядом с портретом Баркашова часы и сказал: «Ну, пора по домам!».
– Да, я пойду, наверное! – воскликнул я.
Мы ещё раз пожали друг другу руки и распрощались.
Когда я выходил из школы, часы в холле показывали 17:49.
Мы говорили почти два часа.
Я вышел на улицу.
Было тепло и светло. Лучи заходящего солнца играли на мокром асфальте, на глинистой московской земле, взрыхленной дорожными работами и уже начавшей покрываться ковром из пожелтевших листьев. Небо висело над моей головой, высокое, прозрачное, но уже окончательно побледневшее. Изредка дул прохладный ветерок, вдалеке слышался колокольный звон и воронье карканье. Ощущалось дыхание осени.
После этого разговора с Сергеем Александровичем моя жизнь изменилась навсегда. Теперь в ней наступил самый, пожалуй, интересный и деятельный период.
Отныне мой
день проходил примерно так.Я вставал в 6:30 утра.
Впрочем, частенько приходилось подниматься и в 5:30.
Это зависело от того, сколько уроков нам было задано.
Теперь я домашку делал с утра.
Решил, что так будет проще.
Короче, вставал я раненько и делал домашку. При этом обязательно пил кофе.
Кофе я пил варёный, очень крепкий и невероятно горький. Сахара я туда не клал. Обычно выпивал пять-шесть огромных чашек за завтраком.
Такие пироги.
Потом я одевался. Одевался я всегда в классические брюки с защипами, чёрную рубашку и чёрные хромовые сапоги. Эти брюки и рубашки имелись у меня в большом количестве и я всегда держал их в идеальном состоянии. Сапоги были только одни, а потому я берёг их и чистил после каждой прогулки до блеска.
Словом, внешний вид мой вы представить можете.
Тут ещё сказать надо, что рукава рубашек я всегда чуть выше локтя закатывал. Мне многие тогда говорили, что я похож на пухлощёкого гитлерюгендовца.
И это была правда.
Я обожал свой внешний вид.
И если сначала я так вот по-фашистски одевался только в школу, то потом стал ходить так всегда и везде.
Примерно тогда же я стал отказываться от джинсов под тем предлогом, что джинсы – это низкопоклонство перед Западом. Я постоянно скандалил с мамой по этому поводу.
– Одевай джинсы! – кричала она.
– Не буду! – отвечал я. – Я что, америкос по-твоему?! Нет, джинсы не надену, надену брюки!
– Одевай джинсы, я тебе говорю! – вопила разъярённая мать. – Ты же в них такой красивый!
– Нет, нет и нет! – настаивал я на своём.
Так мы спорили часами иногда. Но тогда ещё матери хватало сил хоть иногда заставить меня одеть джинсы.
Потом я окончательно её победил в этом вопросе. Вот уже несколько лет как я хожу в брюках и рубашках (не всегда, правда, чёрных).
Но это мы отвлеклись.
Вернёмся к делу.
Одеваюсь я, значит, да иду в школу. Сначала ещё мама меня по-старинке возила, но потом я настоял, что сам ходить буду. Так и стал до школы прогуливаться.
Именно прогуливаться, а не прогуливать. Школу я не прогуливал никогда. Уж что бы я тут ни писал, но что правда, то правда: школу я любил. Я любил её всегда. Любил так, как любят милую сердцу девушку: несмотря на недостатки. Конечно, от школы я изрядно натерпелся, но она всё равно была и остаётся моей первой юношеской любовью.
А первая любовь, известно, не проходит. Как и фашизм.
Короче, я шёл в школу.
Дорога была в высшей степени приятной. Сначала я шёл от своего дома по Багратионовскому проезду до станции метро Фили, а потом от метро до церкви и дальше по Новозаводской прямо к школе. Дорога очень живописная, особенно от метро до церкви. Там у дороги целая аллея боярышника высажена. Приятно было ходить там рано утром. На площади у метро всегда было людно. Там тогда стоял магазинчик, где я на обратном пути из школы покупал себе шоколадки «Dove». Много шоколадок!