Теплые штаны для вашей мами (сборник)

Вот и мне хотелось бы уйти в такой загул – взять машину и колесить, колесить… и все смотреть и смотреть…

Насчет «легче дышится» – в Италии, конечно. Не так давно мы отдыхали в предгорьях Доломитовых скал. Жили на берегу невесомого альпийского озера, окруженного зубчатыми горами. По утрам в нем струилась легкая рябь, как в тихой реке. И по мере того, как утро веселело и свет проникал все глубже в прозрачную толщу озера, становилось видно, как рыбы стоят в воде – неподвижно, одна над другой.

– В связи с перемещениями по планете: Ваша «книга странствий» «Холодная весна в Провансе» ближе всего к довольно редкому сейчас жанру путевых заметок. Как появилась мысль написать о путешествиях?

– Ну, знаете ли… эта мысль, скажем так, не нова. Записки путешественника – жанр древний, почтенный… С тех пор как мало-мальски грамотный наш предок пустился в путь, он пытался фиксировать свои впечатления. Тема странствий исстари манит и тревожит людей с воображением. Помните, у Александра Сергеевича, в «Путешествии в Арзрум»: «Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моей любимой мечтой…»

А сборник «Холодная весна в Провансе» – это не совсем путевые заметки, точнее, совсем не путевые заметки. Те разворачиваются по принципу: «что вижу, о том пою». Конечно, я тоже пою о том, что вижу, но… будучи известным мистификатором и шулером, внутрь каждой новеллы – для энергии, так сказать, повествования – я поместила «капсулу» некой неожиданной истории – любви, страданий, разочарований, счастья… Красоты же пейзажей и познавательные для путешественника детали (которые я всегда забываю) служат орнаментом, весьма не обязательным.

Меня гораздо более, чем пейзажи и архитектура, интересуют национальные типажи, неожиданные повороты судеб, взгляд одинокого человека, выхваченный в чужой иноязыкой толпе. Как он живет? Кто он? Что значит для него вот эта маленькая кондитерская на углу? И для кого предназначены две булочки, которые несет он в красном бумажном пакете?

Так и возникла мысль написать о своих путешествиях, я ведь по натуре – наблюдатель, зевака, вызнаватель историй и тайн…

– За какой период времени были совершены эти поездки?

– За несколько последних лет. И сомневаюсь, чтобы ранее получилась такая книжка. В молодости ты сам так наполнен собственной силой жизни, желаний, так на себе сконцентрирован, что тебе и в голову не придет пропустить через собственное сердце чью-то чужеземную судьбу. С годами шире оглядываешься вокруг себя, больше слышишь, пристальней всматриваешься… Может, возрастная дальнозоркость виновата?

– Чем обусловлен выбор именно этих стран?

– Люблю старушку Европу, грешным делом. Мои друзья – например, писательница Марина Москвина – уже побывали в разнообразных Индиях, Непалах, Таиландах… Возможно, и я когда-нибудь захочу оказаться в тех краях… Пока же мне пальм хватает и вокруг собственного дома, на них мой пес трижды в день лапу задирает. И при первой возможности я стремлюсь оказаться на старинной мостовой узкой улочки где-нибудь в Толедо или Париже, в Риме, Брюгге или Амстердаме… Все интересно, когда ты праздно шатаешься…

– То есть любите прокатиться без цели?

– Без нужды, лучше сказать. Душа цель найдет. Сейчас выучилась водить машину – и оказалась очень лихим водилой! – так что предвкушаю совершенно новый период в жизни. Представляю, как буду путешествовать по Европе на машине.

Вообще, когда еду просто шляться, то чувствую себя совершенно счастливым и свободным человеком. В роду у меня по семейной легенде была цыганка. Может быть, от нее – страсть к перемене мест, к новой ситуации? Хотя страсть эта проявляется, только когда душа совсем вольна. Если я в работе, то меня гарпуном из дома не вытянешь.

– Вы пишете, что в гостинице Дельфта вы «почуяли витавший в воздухе сюжет». Как обычно приходят задумки новых произведений?

– Не знаю. Носом чую. Как охотничий пес на тяге. Вижу – кого мне стоит разговорить, а на кого ни сил и ни времени не нужно тратить. Даже – по какой улице стоит или не стоит пройти, чувствую животом. В телефоне – по тембру незнакомого голоса и манере строить фразу – знаю, с кем захочу говорить дальше, а с кем вежливо и приветливо закруглюсь.

А новая вещь заявляет о себе самыми разными способами: иногда случайным посвистом с улицы, обрывком мелодии, освещением, лицом каким-нибудь. Иногда прямо незамысловатую историю тебе расскажет собственная соседка… Бывает, вспомнишь вдруг эпизод из давних каких-то отношений, и вдруг этот эпизод высветится таким пронзительным, неожиданным светом…

– Когда Вы пишете об Испании и Германии, то не можете отделаться от мысли о геноциде и еврейских погромах. Вы считаете, что вина за события многовековой или многолетней давности до сих пор не искуплена?

– А это моя идефикс, болевая точка, хроническая язва, которая открывается в определенные моменты, стоит только спровоцировать. У каждого человека есть такая своя идефикс. Тем более что далеко в века мне заглядывать не надо: у меня половина семьи лежит в очередной яме под Полтавой.

По поводу искупленной или не искупленной вины… Это дело не наше, а иных инстанций. Небесных. Наше дело – помнить. Память народа – залог его нравственной силы.

Недавно в симпатичной такой интеллигентской компании я услышала некую историю, про то, как боевой советский не то маршал, не то генерал встретился с каким-то немецким не то маршалом, не то генералом. Якобы сражались они друг против друга в одной из решающих битв Второй мировой войны – чуть ли не Сталинградской. Ну, и два этих старых вояки, встретившись, обнялись… Такое вот – «бойцы вспоминают минувшие дни»… Как бы все уже неважно, все быльем поросло. К чему бередить и так далее… Я не знаю точно – сколько солдат полегло в том сражении, но меня все равно не тянет умиляться этому объятию. Как-то быстро забываем своих убитых, вот в чем наша беда. Человек, который не помнит потерь своего народа, не носит их в подкорке… – такой человек легок и в мыслях, и в принципах: его память не обременяет. «Мобила» в руке, «органайзер» в сумке… – фьюйть! эпоха умерла, да здравствует эпоха!..

А я, признаться, не доверяю легким людям. Да и сама тяжелый человек.

– Вы обычно ездите с удовольствием или по принуждению профессии?

– Гастрольные поездки по Европе, Америке, СНГ – а они много лет были одним из основных источников моего заработка – по принуждению профессии. Вернее, даже не профессии – все-таки моя профессия писательство, – а такого себе неуемного трубадурства. Может быть, поэтому я всегда с сочувствием наблюдаю уличных музыкантов, клоунов, актеров – чую в них собратьев. Так вот, в подобных поездках «по нуждам отхожего промысла» за окошком моего сознания-восприятия действительности мелькают города, страны, здания… точно как за окном поезда. Каждый раз даю себе слово, что где-нибудь приторможу, окопаюсь, огляжусь. Рассмотрю багряный плющ на стене, маленькую колокольню… Мой «любимый размер» – маленькие городки. Ужасно хочется в одном из них бросить якорь на пару недель. Например, в Германии, где-нибудь в Альпах. Забуриться с ноутбуком в мансарду какого-нибудь домашнего пансиона и забыть обо всем.

– Что Вы любите поесть, путешествуя?

– Ну, это просто: я абсолютно выраженный «мясоед». Для меня баранья отбивная с косточкой, сделанная на гриле, да и просто хорошо зажаренный цыпленок (да простят меня вегетарианцы!) – большая радость в жизни. Очень люблю грузинскую и вообще кавказскую кухню. Итальянскую кухню. В путешествиях я человек покладистый.

«ЦЫПЛЕНКА ЖАРЕНА»

Карловы Вары… Почтенный ресторан «Наполеон», неподалеку от нашего пансиона, существует – судя по изъеденным временем мраморным колоннам и интерьеру – действительно чуть ли не со времен Бонапарта.

Маленький уютный зал – пунцовый бархат и позолота кресел, старинные настольные лампы – заполнялся к вечеру. Днем здесь было пусто. Я же как раз днем пускалась в одинокие прогулки по улицам, заглядывая в укромные уголки, дворы, подъезды, окна… Я везде должна сунуть нос – на всякий случай…

Проходя мимо «Наполеона», усмотрела в меню, вывешенном на треноге перед входом в ресторан, жареного цыпленка и почувствовала, что вполне созрела попробовать здешнюю кухню…

Внутри все было подчеркнуто несовременным. Старые гравюры на стенах являли Карлсбад прошлых веков: кудрявые дымки над пушками (кто-то кого-то завоевывает, все мужчины усаты и похожи на Петра Первого), дамы и кавалеры на водах, густые купы деревьев на горах…

Молодой человек в длинном белом фартуке устремился ко мне, выхватив книжку меню из коричневой стопки. Я сказала ему по-английски, подняв палец: только цыпленок!

Но он опознал во мне русскую, и некоторое время мы договаривались – по-русски, он довольно прилично говорил, – как поджарить цыпленка и какие овощи к нему подать (почему бы не картошки? Нет? Тогда стручковую фасоль, немного спаржи и знаете что – я рекомендую вам некоторые соленья, о`кей? Если вы доверите, я выберу сам…), после чего я села в уголок, лицом к окну, достав, как всегда, блокнот и ручку.

…Вдруг в зал вошли четверо пожилых господ, одетых непримечательно, точнее, по-европейски нехарактерно. Они даже не разговаривали. И только мой израильский глаз, постоянно фиксирующий боковым зрением опасность, безошибочно – по мускульному хищному напряжению, всегда им сопутствующему, – определил наших ближневосточных соседей.

Мужчины огляделись, и один из них, дородный господин лет пятидесяти пяти, в великолепно сидящем на нем бежевом костюме, прямиком направился в туалет. Остальные, явно не собираясь здесь оставаться обедать, ждали своей очереди.

Официант спокойно сказал по-английски:

– Пользование туалетом стоит у нас пять крон.

Эта фраза, вполне корректная, произвела почему-то на всю компанию катализирующее действие.

– У меня нет мелочи! – презрительно, с силой воскликнул один из мужчин. – У меня только кредитная карточка «Коммершиал банка».

Официант пожал плечами, промолчал.

– Я всюду обхожусь кредитной карточкой! – запальчиво продолжал тот. Подтянутый, с молодыми черными глазами, блестевшими в полумраке этого старинного заведения, он словно нес в себе грозную постоянную готовность к стычке, искал ее, жаждал. – Может, за отлив тоже примешь кредитную карточку?

– Мы не принимаем кредитных карт, – ответил официант невозмутимо вежливо. По-видимому, у него было адское терпение.

Господин подскочил к двери в туалет и стал колотить в нее, выкрикивая что-то по-арабски.

– Али! Али! – кричал он, и в потоке арабской, неразличимой для меня речи слышалось только «карта креди». – Али! Али! – как будто призывал приятеля или родственника немедленно прекратить мочеиспускание – в знак протеста.

Али, впрочем, – судя по времени – все-таки завершил начатое, а когда наконец вышел, немедленно присоединился к остальным, плотно обступившим молодого человека. И вместе они еще минут пять громко требовали хозяина заведения, которого не было, потрясая в воздухе сжатыми кулаками, как в плохих восточных фильмах, где герои слишком эмоционально жестикулируют, изнурительно долго плачут, жалобно поют, обильно потеют и неутомимо танцуют…

Даже в полумраке залы видно было, как побелело лицо официанта, – оно почти слилось по цвету с фартуком.

Наконец компания направилась к выходу, и, уже стоя на пороге, главный зачинщик и скандалист простер указующий перст в сторону молодого человека и пять! – пять раз подряд! – театрально и высокопарно прокричал:

– Расист! Расист! Расист! Расист! Расист!!!

После чего торжествующе покинул поле боя.

Мы остались вдвоем в пустом зальце. Тихо журчала вода в каком-то приспособлении для рыбок в аквариуме… Молодой человек молча ушел на кухню и минут десять отсутствовал… Потом явился с подносом. Лицо его по-прежнему было бледным и каким-то опрокинутым.

– Ваша цыпленка, – спокойно сказал он, ставя передо мной тарелку и раскладывая приборы.

Я мягко проговорила, коснувшись его руки:

– Не огорчайтесь… Все, что было тут сейчас… ровным счетом ничего не значит… Это театр.

Он ничего не ответил, ушел, но, видимо, в знак признательности поставил мне старую трогательную песенку Джо Дассена, под которую одна в пустом уютном зале я задумчиво догрызла замечательно прожаренного цыпленка.