Тихий дом

Всё сказанное этим человеком меня, мягко говоря, ошеломило. Василий Иванович с бокалом в руке подошел к окну, повернувшись ко мне широкой спиной. Я перекрестился, мысленно прочел "Отче наш", прислушался к внутренним ощущениям, убедился в том, что совесть и не собирается меня обличать, и даже наоборот - да и подписал документы и молча вышел. Никита стоял у стены секретариата, нервно теребя связку ключей, он взглянул на меня, все понял без слов и только сделал приглашающий жест: прошу на выход, лимузин посла Объединенных Сил Света к подъезду подан.

Портрет

Титановый бампер джипа "УАЗ Патриот" с хрустом подминал кустарник и малые деревья.

– Неужели поблизости нет нормальной дороги?
– проворчал я, подпрыгивая на сиденье, расположенном справа от водителя, с уважением называемом знающими людьми "местом смертника".

– Есть, конечно, но так быстрей и веселей, - прорычал гонщик, едва ли не впечатавший нос в лобовое стекло.

Наконец мы выехали на простор широкого поля и плавно понеслись по мягкой траве к темному частоколу леса на горизонте. После основательной тряски тело мое обмякло, а мне представилась возможность осознать происходящее. У нас за спиной остался шумный город с миллионами бегущих, едущих, едящих, летящих не знамо куда людей, мы прорвались сквозь границы города, сумасшедшего темпа, неумолкающего шума - в природную вечность вселенского покоя. С нашей плоти, с души слетала паутина мертвенности, и свежим ветром обтекала великая сила обновления. Словно треснуло стекло слухового окна, с глухим звоном рассыпалось, запустив на полупустое пространство чердака прохладный ветер, выметающий прочь засохшие крылья мотыльков, мух, ос, омертвевшие пустые оболочки насекомых, махровую паутину и многолетние наслоения пыли, прах ушедших времён.

Наш вездеход замер на светлой поляне у крошечного дворца с колоннами.

– Это старинная усадьба?
– спросил я чуть громче обычного. В нахлынувшей тишине глуховатый голос прозвучал неуместно громко.

– Всего-то охотничий домик, - почти шепотом отозвался хозяин.
– Усадьба километрах в пяти отсюда. Она так и осталась в собственности музея, а домик продали мне, чтобы оплатить расходы по ремонту. Ремонтом занимается сам музей, наверняка положив себе в карман большую часть денег. Поэтому у них это надолго. Шеф всё торопит заняться легальным присвоением усадьбы, да вот беда - нет у нас нужных документов. Они где-то у кого-то имеются, но где, мы пока не знаем.

Никита открыл ключом замок и распахнул высокие двери. Перед нами раскрылось пространство гостиной, по ощущениям, раза в полтора больше, чем весь дом. От большой залы расходились лучами еще не менее восьми гостевых комнат да кухня с чуланом. Хозяин мигом растопил большой охотничий камин, в котором вполне можно зажарить на вертеле цельную тушу оленя или кабана. Минут через пять огромная гостиная наполнилась густым теплом с легким ароматом дымка. Пока хозяин суетился по дому, у меня появилась возможность привести в порядок мысли головы и биение сердца.

То, что я услышал от старого бандита, по его мнению должно было выбить меня из колеи и подчинить его воле. Только это вряд ли... Итак, какие открытия он сделал? То, что не вполне святая троица жильцов имеет криминальное прошлое, это я понял в первый же вечер, да они и не скрывали. То, что ко мне вернется утраченное, да еще с прибытком, это не устают внушать мои духовные наставники. И все-таки он сказал еще нечто, что на миг омрачило мое безалаберное миролюбие. А, ну да, Виктора подкупили, чтобы он заселил в мою квартиру этих троих. И конечно же, Василий Иванович посчитал, что я теперь разорву нашу с Виком дружбу и брошусь в объятия к старому пирату. Не скрою, услышать о предательстве друга и ближайшего окружения, поселившихся в моем доме ради тщательного обыска, - малоприятно. Только для меня это с детства привычно.

Если я и дожил до настоящего времени, то лишь благодаря навыку снисхождения к немощам человеческим и привычке прощать грехи ближнего. Ведь, что есть грех друга, как не предательство. Да, это неприятно, а иной раз просто повергало в тоску, только непременно приходили воспоминания о собственных грехах, в голове начинала крутиться фраза из Апостола: "Ибо все мы много согрешаем" (Иак.3:2), следом из Ахматовского "Шиповника": "Ты не знаешь, что тебе простили..." И вот уже черные тени, выползшие из укромных углов души, под натиском света христианской любви, тают, испаряются, а ты с желанной легкостью прощаешь и забываешь чужие оплошности. ...А иначе бы просто не выжил.

Занявшись наконец сервировкой стола, Никита не преминул указать на картину, занимавшую добрую половину восточной стены, и рассказать легенду.

– Когда музей передавал мне в собственность домик, директор подвел к этой картине и сказал: ни продавать, ни даже снимать со стены этот артефакт нельзя. Видишь, на ней изображена девушка? Так вот она умерла через два года после написания портрета, и с тех пор как бы охраняет этот дом. Обрати внимание: картина отреставрирована и заключена в сейф из бронированного стекла, который насмерть вделан в толстенную стену мощными анкерами.

С портрета улыбалась юная девушка в шелковом платье, она расслабленно сидела в кресле у огромного камина и глядела на меня так, будто вопрошала: ну, а ты каков? Чем больше я всматривался в лицо, руки, позу, одежду, тем более глубокая и необъяснимая печаль охватывала меня. Художнику удалось передать прозрачную тень надвигающейся трагедии. Даже в улыбке девушки, если присмотреться, сквозь вполне естественную жизнерадостную молодость сквозили тонкие ростки печали, будто это прекрасное дитя предчувствовало преждевременный уход.

Мы с Никитой полулежали в креслах, нас разделял невысокий закусочный стол, застав?ленный яствами и питием. Наскоро утолив голод, я расслабленно отвалился в кресло и как бы невзначай произнес:

– Ты что-то говорил о манускрипте? Можно его посмотреть?

– Сейчас, босс, только из сейфа достану, - с набитым ртом ответил сотрапезник, с трудом отрываясь от полуметрового хрустящего багета с колбасой, сыром, огурчиками и салатом, который он запивал бордовой жидкостью из плетеной бутыли. Вскочил с кресла, сбегал в комнату и принес оттуда толстую канцелярскую папку.

– Чтобы тебе не мешать, пожалуй, возьму ружьецо и схожу на тягу. Может, застану окончание сезона: вальдшнеп, говорят, тянется вовсю. Пойду, прогуляюсь, природой полюбуюсь, воздухом подышу.

– Ага, на большую дорогу с топором заход солнца провожать. И не жалко маленьких птичек, убивец?

Очистив четвертую часть столешницы от блюд, крошек и пыли, я торжественно разложил папку, по очереди извлекая из неровной пачки чуть изогнутые листы. Глаза жадно забегали по изящному плетению фиолетовых строк, в голове из тысяч осколков складывались портреты некогда живших тут людей, они двигались, говорили, боялись, надеялись, любили. От пористой пожелтевшей бумаги Красносельской мануфактуры поднималась к моим ноздрям смесь тонких ароматов, составленных из духов "Персидская сирень" от мсье Брокара, доминиканских сигар Лаферма, засохших цветов вербены, херувимского ладана. В моих руках чуть подрагивали толстые листы пожелтевшей бумаги, с помощью которых вполне материальные образы оживали, требовали, умоляли о внимании, о продолжении действия до неведомого таинственного финала.

И вот уж зала наполнилась дамами, слугами, кавалерами, борзыми собаками - и пошла бурлить жизнь, вроде бы давно исчезнувшая - ан нет - восставшая из паутины чернильных строк по желтоватой пористой бумаге. Что за чудо! Взять и запечатлеть уходящее время, родные лица, слова, полные любви. Сохранить потомкам вот эту нежную улыбку юной княжны, шуршание шелкового бального платья, мелькание атласных туфелек меж кисейным подолом и матовым воском паркета, лепет маленькой сестрички у неё на руках, всю в кружевах, кудряшках... Сверкание очей александрийского гусара, затянутого в черную куртку-доломан и штаны-чикчиры с белыми нашивками, с кивером в руке на отлете, смертельно влюбленного в княжну, её беглые пугливые взгляды в сторону черного гусара и тяжелый настороженный взор седого отца семейства - на молодых... И фиолетовые сумерки, льющиеся из открытого окна, и удаляющуюся, тающую в тумане фигуру соседского юноши в сюртуке, уносящего в сердце саднящую рану неразделенной любви. Да вот же оно всё это - здесь и сейчас, живет и вовсе не собирается умирать.