Тимур-завоеватель и исламский мир позднего средневековья

По Рашид-ад-Дину, именно Чингисхан ввел обычай убивать всех побежденных врагов, значит, обращаться с ними, как с окруженными дикими животными; это было надежно, ибо позволяло сохранять вокруг себя только единомышленников. — Но не иначе, как созданием всеобъемлющего мирного порядка может быть достигнута убежденность, что небесное божество пригласило для этого великого хана на его должность. Как небо окружает всю землю, так и все народы подчинены земному, даже космическому порядку, предначертанному божеством; кто этот порядок отвергает, борется с избранным для его сохранения ханом, тот лишается защиты неба, делается врагом всего того, что существует в соответствии с небесной волей121.

«В чем заключается счастье мужчины?» — спросил однажды Чингисхан своих спутников. Они отвечали что-то об охоте вообще, о соколиной охоте в частности, о красивой одежде. «Хорошо вы говорили! Но настоящая жизнь мужчины заключается в том, чтобы нападать на врагов, истреблять их с корнем, заставить плакать их любимых, скакать на отобранных у них жирных жеребцах с золотыми седлами, животы их женщин использовать вместо подушки, целовать их рот!»122. С низвержением врагов связано лишение их чести —это, без сомнения, выходящая за рамки охотничьей метафоры черта. Победитель — это защитник порядка123 , которого хочет небо или Бог, побежденный — его недостойный противник. Чем решительнее триумф, тем яснее должен быть показан этот контраст. Сельджук Маликшах приказал сложить рога животных, своей добычи, как памятники; перенесенные в сферу войны пирамиды отрезанных голов показывают физическое уничтожение врагов, но прежде всего их моральное уничтожение. Кто заслужил такой позорной смерти, тот весь опозорен, с головы до пят124, в назидание живым.

Так остается только победоносное «мирное объединение», принадлежность к которому является условием для сохранения жизни и достоинства. Это объединение в принципе всеобъемлющее; подобному покровительствовал Мухаммед. Вне его нет права на существование, а оно — объединение равных — полностью, по определению Ясы, предоставлено и распоряжение правителя125. Оно означает осуществление благополучия на земле подобно тому, как на мусульманах по суре (3, 110) лежит ужасно тяжелый, но неоспоримый груз — образовать на земле самое лучшее объединение. Из убийств, из грабежей, из разрушения поднимается мирная империя126, империя единства и согласия. Как когда-то, до появления Мухаммеда, бедуины, так и до Чингисхана народы Центральной Азии были без всеобщего руководства, говорит Рашид-ад-дин127. Нет ничего хуже, чем мешать наконец достигнутому согласию. Шариат требует смерти не желающего покаяться вероотступника, и монголы наказывали изменников с изощренной жестокостью. Князя Мосула, который не сдержал обещания союзу, Хулагу велел накрыть курдюками, закатать в войлок и крепко связать; в течение месяца предатель был заживо съеден червями128. И при Тимуре унаследованная от его монгольских предков идея единого похожего мирового порядка, который он стремился восстановить устранением «диадохов», перекрещивается с исламским понятием единодушного объединения, каким его сформулировал суннизм129. Не только Яса, ко и представления о политическом порядке суннитов в начале пятилетней кампании сделали необходимым штурм замка под Амолом и убийство «неверного» населения130. Почитать полагалось Чингисидов и Саидов, потомков Мухаммеда; но решительно нужно было бороться за сохранение «единодушного объединения»; причисление к нему означало пощаду — значит, сделан правильный выбор. Поэтому Тимур однажды настоятельно признал Ходжу Али отказаться от шиитского вероисповедания131.

СОБЫТИЕ И ИХ ОТРАЖЕНИЕ

Охотно служат литераторы правителям, поскольку это дает повод для предположения, что они совместно движут колесо истории. Когда Тимур в конце августа 1393 года стоял лагерем перед Багдадом — этот несносный Ахмад Увайс искал спасения в бегстве — нотабли и ученые города засвидетельствовали новому хозяину свое почтение, среди них, якобы, некий Шами; он позже хвастался в своей «Книге триумфа», что он тогда был первым, кто познал знаки времени и был допущен Тимуром к целованию ковра. Господин счастливых обстоятельств склонился благосклонно ко мне и похвалил за быстрое появление. Подняв меня немного из пыли, он обратился со своей благословенной речью, как и следовало, ко мне: «Пусть Бог подарит тебе свое милосердие! Из жителей этого города ты первый, кто пришел ко мне!» Но это все обстояло так: когда я подошел к воротам и посмотрел на Тигр, я не смог отличить реку от суши из-за громадного количества переправляющихся победоносных войск. Удивленный, сказал я себе: «Что это за люди, которые превосходят все остальные создания такого рода в непоколебимости и твердости, мужестве и смелости?» И я узнал, что этот господин счастливых обстоятельств располагает помощью Бога, и все его последователи и приверженцы превосходят других людей благодаря большой силе и неистощимой храбрости». Предчувствие движения мира, когда оно очевидно каждому, не слишком красит дальновидного человека; он должен был уже давно все знать. Поэтому Шами не слишком строго в этом предисловии к «Книге триумфа» придерживается исторической правды, когда это касается его собственнойперсоны, так как только в конце 1400 года, когда Тимур осаждал Алеппо, Шами, который как раз отправился паломничать, попал в руки Чагатаидов. Он сам выболтал это при описании осады замка Алеппо 1. Итак, никакого гениального предвидения: это только стилизация в отношении себя! Кажется, напротив, соответствуют истине его данные о начале работы над «Книгой триумфа». Шами, должно быть, находился с падением Алеппо в обозе полезных пленных. В 804 (х) (начался одиннадцатого августа 1401), так утверждает Шами, он получил чрезвычайно почетное, и в то же время очень щекотливое поручение соединить восхождение и дела «господина счастливых обстоятельств» в одной благоустроенной хронике. Уже имеющееся изложение этого материала, вероятно, не понравилось Тимуру; из высказывания Шами можно понять, что он чрезмерно разделяет восхождение и дела2. Впрочем, правитель поставил условие, чтобы официозная хроника была не очень перегружена красноречивыми пустяками, так как если рассказ изобилует образными выражениями и поэтическими сравнениями, существует опасность, что вообще не поймешь смысла; среди десятков, и даже среди сотен людей найдется лишь один, который не потеряет нить, и, таким образом, произведение не достигнет своей цели3. Хроника, очевидно, должна была служить распространению славы «господина счастливых обстоятельств» и убедить массы подчиненных в том, что он действует по поручению Бога. Так, мы находим у Шами в первый раз перенесение даты рождения на 1335 год: Тимур — наследник империи ильханов, избранный Богом4. При оценке образования простолюдина Тимур, возможно, думал о самом себе. Изучению истории он посвящал много времени, но сам не читал, а заставлял читать себе персидские произведения, вставляя замечания и внося поправки, если замечал ошибочные отклонения от известного ему точного текста. Так как он, однако, не был силен в арабском5, он не мог разобраться в словесной витиеватости тогдашних персидских авторов без значительной меры знакомства с языком ученых ислама; он поступал правильно, настаивая на простоте. Стремление к простому, незамысловатому выражению, может быть, связано с передаваемой из поколения в поколение антипатии Чингисхана к служебной переписке, перенасыщенной пышными титулованиями6. Около 1400 года в западном Иране в кругу Джелаирида Ахмада Увайса был уровень образования намного выше, чем на родине Тимура7, а с Запада пришел Шами. Это тоже следует учесть, если мы хотим понять предостережение. Вряд ли мы можем воспринимать поручение Тимура как критику стиля8 той более ранней хроники, переработки которой он требовал; порицать ее можно только ее несовершенный план.

Если мы в этом предшественнике Шами захотим узнать Джият-ад-дина Али из рода Жазди, — ничто не говорит против этого предположения, — то обнаружим недостаток; книга выстроена негармонично. Справедливо, однако, и то, что в этом есть доля вины самого правителя. По свидетельству Джият-ад-дина, который до этого особенно выделялся теологическими сочинениями, а не историческими, ему было поручено описать некоторые из больших походов Тимура, но особенно поход в Индию в 1398 году; для этой части, самой обширной, в его распоряжение был предоставлен в качестве источника «Дневник индийских завоеваний». И с Джийят-ад-дином был согласован легко постижимый стиль. Гийят ад-дин происходил из Йезда; поэтому он вставил туда длинный трактат о разногласиях Тимура с Музаффаридами9, империи которых принадлежал тот город. В результате все, что Тимур совершил перед нападением на Индию, в труде Джийят-ад-дина выделяется как скудная прелюдия. «По наивысшему приказу в начале этой книги счастья сообщается совсем мало об этих завоеваниях, так как, собственно, цель сочинения — описание завоевания стран и городов Индии», — пишет он10. «Счастье» светит, однако, не только в Индии; с самого начала Тимур должен был появиться как «господин счастливых обстоятельств». Показать это и было задачей Шами. У Джийят-ад-дина риторическое преувеличение дел, предшествующих походу в Индию, удивительно противоречило скудости содержания11. Здесь были неизбежны дополнения. Поэтому Шами подробно разъясняет притязания Тимура на господство: что они справедливы, выясняется для мусульманского ученого из суры 57, 25. Бог там говорит: «С чистыми доказательствами мы отправили наших посланников и с ними книгу и весы, чтобы люди действовали по справедливости. И мы отослали железо, в котором скрыта громадная боевая мощь и разнообразная польза для людей. Бог также хотел таким образом узнать, кто поддерживает его и его посланников (не только внешне, но и в своей душе)... Но «Тимур» означает железо12, следовательно, меч, при помощи которого людей ставили на свое место13 в те времена, когда неповиновение Богу брало верх. Кровное родство с Чингисханом, которое, по Шами, можно проследить по многим линиям, существует14. Взлет, бои, в ходе которых Тимур вознесся до правителя Мавераннахра, наконец, его крупные военные предприятия описываются подробно, причем все происходящее как можно теснее связывается с «господином счастливых обстоятельств». Только он действует; и события, которые начинает не он, в конце концов только отражение его дел, основанных на божественном внушении. Это ни в коем случае не означает, что такая концепция написания истории вредит верности в передаче деталей. Наоборот, собранный о Тимуре материал полностью включается. Точные данные о дате и месте при описании военных походов против Тохтамыша или о походе от Тустара на Шираз доказывают, что и Шами были доступны похожие на дневники заметки15. Доказано, что Тимур еще до начала войны приказывал представлять на утверждение письменные данные о странах, через которые он собирался двигаться, и о важных этапах похода16. Массой подробностей нельзя было пренебрегать ни в коем случае17; она, скорее, должна была принести пользу для проекта исторической картины соответствующей самооценки Тимура. Передаваемые события и манера их изложения образуют одно целое. Не только в событиях, но и в сообщении о событиях знакомимся мы с Тимуром и его временем.

Утонченного литературного образования, которое нашло себе прекраснейшее выражение в надуманном словесном искусстве, завоевателю не хватало . В этом он отличался, как уже сказано, от таких людей, как Ахмад Увайс. Все же он, должно быть, соприкоснулся с такими трудами, когда ему читали персидские летописи, в которых редко не доставало отточенного блеска. Он всегда отличал документы и послания19. Более того, в многочисленных случаях, как описано выше20, не знающая меры похвала, направлена Тимуру. Правда, мы не знаем, писалось ли это на персидском; в близком окружении Тимура применялся ча-гатайско-тюркский язык. Однако с трудом можно представить, что произносимые на этом языке слова преданности и поздравления были совершенно свободны от влияния персидской риторики и скрывающегося за нею мировоззрения21.

Образный язык, который нам пока чужд и звучит натянуто, даже кажется пошлым — по тогдашнему понятию не просто украшение, которое можно выбросить без ущерба для содержания. Образы передают скорее смысл, лежащий над простыми фактами, первостепенное значение, существенное как для пишущего, так и для читателя и слушателя, так как голые понятия, которые конкретно описывают событие или фактический материал по делу, не отражают всю действительность именно потому, что этот фактический материал, это событие не являются всей действительностью. Тимур предостерегал Шами от экзальтированности — он не требовал отказа от образного языка, принятого в то время, и Шами не ставил себе никаких ограничений. Рождение и смерть, крупные сражения, решающие перемены в судьбах людей вызывали его все снова и снова на созерцания, подобные этому: «По решению Бога заболела дочъ Тимура, и постепенно ее состояние ухудшалось... лекари больше не знали, что делать дальше... И через несколько дней порыв ветра жизненного срока сорвал тот цветок с ветки счастья жизни в пыль небытия; то солнце сферы счастья склонилось к заходу, та похожая на кипарис фигура стала как сухой бамбуковый ствол, та пурпурная краска поблекла до блеклой желтой... На помощь против произвола этого деспотического колеса судьбы! Горе из-за вероломства этой преходящей жизни! В конце розы сада, полные шипов!.. После вина этого праздничного пира ждут боли похмелья!

Вчера милый сад, широкий луг с тюльпанами,

пение птиц наполняло зеленеющую долину —

сегодня острые клинки колючего кустарника!

Разве цвела когда-нибудь здесь роза?22

Ужасно непостоянство времени, радость обращается в страдание, непостижимо, как оно бесчувственно разрушает и уничтожает, что когда-то, расцветая и питая радостные надежды, несло наслаждение существованию.. Так гласит послание, воспринимаемое каждым, очень близкое каждому, которое передает образный язык читателю. «Если понятливый смотрит на смену дня и ночи, он узнает, что эти считанные дни пройдут и быстро исчезнет недолгое время счастья жизни, ничто не считается счастьем человека, не прочно обладание им!»23 — дает Шами поразмыслить по поводу смерти марионеточного хана Союргатмиса — образы лишают отдельное событие его индивидуальности, включаются в общую судьбу человека, назначение которого можно прочитать по возникновению и исчезновению в природе, по смене дня и ночи. Но это общее, при всей своей точности в частностях, является, собственно, предметом внимания тогдашнего читателя или слушателя, так как на этом уровне встречаются собственный опыт и опыт «господина счастливых обстоятельств», одаренного Богом; неизмеримо страдание многих, чья жизнь в те жуткие времена ничего не стоила, в конце концов вызвано тиранией колеса судьбы таким же образом, что и триумф того человека, который был избран завоевателем мира. Однако образный язык, которым пользуются Щами, Жазди и другие хронисты, не останавливается на назывании того всеобщего. Они дают ему — большей частью опосредованно — то же толкование, пытаются воспринимать его сущность, именно в соответствии с учением о мирах, которое выражает свою готовность проникнуть в каждое событие, разгадать его: метафоры раскрывают внутреннюю связь явлений, облекают ее в абстрактные слова, чтобы разрушить достоверность, потому что она не поддается никакой рациональной аргументации. На нее можно только смотреть.

В 1312 году ильхану Олджайту был представлен человек по имени Шараф-ад-дин Абдаллах (род. 1265, ум. после 1328) из Шираза; он написал летопись, которая продолжила труд Ата Малик Джувейни до тех дней, а также следовала за событиями в монгольских областях за пределами империи ильханов. Олджайту как раз готовился к военному походу против мамлюков; значительные сирийские эмиры перебежали к нему и пробудили в нем надежду расширить границы своей империи до левантийского побережья. Зимой 1313 года монгольские войска прошли через Мосул до Евфрата; в феврале они заняли Ар-Рахбу24. Олджайту, который ценил общение с учеными мужами, попросил летописца сопровождать его. От летописи, которую ему показали, он был в таком восторге, что наградил автора титулом «Вассаф», т.е. «Льстец (его высочества)». В пути часто представлялся случай обсуждать работу Вассафа, и выяснилось, что она не встретила всеобщего одобрения придворных. Они обнаружили в одном месте откровенное признание автора, что он взялся за дело не для того, чтобы просто точно нанизывать события. Тогда он мог бы быть кратким. Скорее он писал по всем правилам красноречия, «чтобы события и сопутствующие обстоятельства, которые, собственно, являются материалом исторической науки, были стилистически окрашены». Все осведомленные после изучения книги признали, что она в этом отношении далеко превосходит все имевшееся до сих пор25.

Бесполезным баловством было то, за что упрекали Вассафа. В конце хроники, законченной в 1312 году и позднее дополненной, он сам сообщает об этом. Однако только название, которым он отбивается от критики, — «Некоторые добрые предзнаменования из сверхъестественного в конце книги», — выдает, что он чувствовал себя непонятым. Когда стало известно о его высокой награде, один придворный рискнул заявить, что речь идет только о виртуозной риторике; содержание можно понять только с большим трудом под всем великолепием, изобилием хитроумных словесных структур. Но Олджайту взял хрониста под защиту: Основа «этой книги — это тропы канцелярского стиля и наука о красноречии, и пространными описаниями он правильно осветил те картины и в некоторых местах их пояснил». И во время похода он сочинил несколько статей о красноречии, которые доказывали, как неоправданны были те упреки. После того как Вассаф сообщил читателю, что его искусство встретило высочайшее одобрение, он изъявил готовность предложить свои услуги составить из нескольких легкопонимаемых персидских примеров короткое руководство пользования тропом, которое должно противостоять заблуждению, что все, что «лежит по ту сторону простого смысла слова, нельзя больше охватить выражением». Он сначала называет двадцать пять разновидностей метафоры и обозначает их арабскими терминами, затем кратко рассказывает о сути метонимии. И наконец, переходит к сравнению.

Снова в сочинениях на эту тему он выбирает обычное формальное разъяснение предмета, которое здесь не разбирается во всех частях. «Оба конца» сравнения, первичное и вторичное сравнение, могли бы по мере надобности быть сущностью или временным признаком, поясняет он. Кроме того, есть еще четыре вида, по которым сравнимое и то, с чем это сравнивается, относятся друг к другу. Эти четыре увеличиваются до восьми, если засчитывать, что как сущность, так и временный признак могут или восприниматься чувственно, или раскрываться через разум; и еще одно удвоение возможностей вытекает из того обстоятельства, что сущность или временные признаки, воспринимаемые чувствами и открываемые разумом, могут быть даны реально или только как кажущиеся, соответственно, чисто по восприятию26.