То, что не исчезает во времени

«Показалось? Уже с ума схожу со всем этим!» — Она решительно двинулась к кассе и встала в очередь. Но ощущение, что кто-то за ней наблюдает, не отпускало.

К вечеру погода круто изменилась: поднялся ветер, повалил снег. Вместе с метелью усилилась и тревога, и ей теперь совсем не хотелось завтра ехать к Супониным, и тем более что-то там выяснять. Все ее замыслы показались ненужными и даже детски наивными. Захотелось позвонить Алле и всё рассказать или просто поговорить, но часы показывали первый час ночи.

Алиса посмотрела на мужа — вот кто всегда безмятежно спит, только бы до подушки добраться. Она прижалась к нему. Однако тревога не уходила, а казалось, наоборот, возрастала.

Алиса вдруг остро почувствовала, что ей не хватает его тепла и поддержки:

«Прожили чуть больше пяти лет. И куда что подевалось? А если еще лет семь проживем?.. Наверное, тогда всё сгладится… А если… Какая чушь лезет в голову! Еще эта метель, даже сквозь плотно закрытые окна слышен ее вой. Надо завтра позвонить Супониным и сослаться на… на болезнь. Нет, на погоду — замело. Как глупо всё получилось — сама же ведь напросилась».

К утру метель не стихла. И Наталья Григорьевна, к облегчению Алисы, позвонила сама и отменила встречу, сославшись на метель — дороги плохо чистят, еще застрянешь где-нибудь — и какие-то срочно образовавшиеся дела.

Павел уехал на работу.

Алиса позвонила своей помощнице, узнала, как дела в клубе, дала указания. Включила видео с йоговскими упражнениями, расстелила коврик.

Занятия успокаивали, настраивали на привычный жизненный ритм. Однако полного умиротворения не было. Тревога, казалось, съежилась, отодвинулась подальше в сторону, но в любой момент готова была выпрыгнуть из своего угла. И Алиса чувствовала это.

Глава 15. Подмосковье, октябрь 1941 года

Насте, одетой не по сезону — не нести же зимнее в руках, — трудно было бежать. Да еще с тяжелой корзиной. Очень скоро она выдохлась. Споткнулась о корень раскидистой сосны, упала, да так и осталась лежать, бросив рядом корзину с продуктами. Воздуха не хватало. Кровь стучала в висках.

«Живая! Живая! Обошлось… Убежала…»

А стоило ей в изнеможении прикрыть глаза, как перед мысленным взором снова вздыбилась земля и заметались люди в растерянности и охватившем их диком, животном страхе. Он и сковывал, и одновременно заставлял бежать. Бежать что есть сил и как можно дальше!

В первые же месяцы войны у них в деревне остались только женщины с детьми да из мужиков три калеки. К самолетам, летящим бомбить Москву, привыкли. Привыкли и к обозам с ранеными, и к беженцам, и к разному непонятному люду, проходившему через деревню. А когда канонада стала слышнее, а сводки с фронтов всё тревожнее, многие засуетились. У кого родня была в Москве, а кто и так, наобум, засобирались.

Немец придет — что делать? Уж лучше подальше, лучше со своими. А то ведь такое рассказывают! Беженцы-то. Хоть и листовки немец кидает, жизнь райскую расписывает, а всё одно страшно.

Почти всех лошадей из деревни забрали для фронта, поэтому пошли пешком, вливаясь в колонны беженцев.

Вот и Настя, посоветовавшись с родней Николая, в одно октябрьское, еще по-осеннему теплое утро взяла корзину побольше, уложила туда продукты, закрыла дом и отправилась в Москву вместе с соседкой Нюрой и тремя ее детьми — всё лучше, чем одной.

В Москве она собиралась разыскать Аграфену. Та работала в заводской столовой, имела свой угол и могла приютить, хотя бы на первое время. До войны Настя, когда бывала в Москве, обязательно заходила к ней с гостинцами, одна или с Николаем и с Васильком. Пили чай, а то и покрепче что, разговаривали, вспоминали.

Настя села, опершись спиной о ствол сосны, возле которой упала, провела рукой по щеке — кровь.

«Своя, наверное, ведь бежала не разбирая дороги. Как глаза целы остались! Или все же чужая? — Она заставила себя встать, осмотрела одежду — юбку немного порвала, наверное, зацепилась за что-то. И на руке кровь. Царапина. А так вроде цела, ничего не болит. Надо вернуться, помочь, может, кто живой, раненый. И Нюра с детьми — что с ними?»

Сначала они с соседкой шли вместе, Настя помогала ей нести годовалую Катю. Потом Нюра с детьми отстала, сказала, что догонит. И тут — самолеты! Видно, не все бомбы над Москвой сбросили, отогнали их наши зенитчики.

Настя снова, как наяву, увидела падающих людей, услышала крики и рев самолетов. И страх вернулся! С трудом пересиливая его, она медленно пошла назад, к дороге. Солнце припекало, расходилось теплыми, осенними волнами. Лес жил своей мирной жизнью, и эта жизнь так не совпадала с жизнью людей и с ее, Настиной, жизнью.

Неподалеку хрустнула сухая ветка. Настя вздрогнула, насторожилась и, прижав к себе корзину, встала за дерево. Тут же услышала за спиной мужской голос:

— Во, какую красавицу встретили!

Настя резко обернулась и увидела мужчину лет сорока, чернявого, невысокого. Он, улыбаясь, разглядывал ее.

— Да подожди ты, Гришка, напугал женщину. — Из-за дерева вышел еще крепкий дедок, в старой поддевке и картузе. — Ты нас не бойся, дочка. Мы из Ховрино идем. Вот попали под обстрел — немец, будь он неладен.

Настя перехватила корзину поудобнее, подошла ближе.

— И я, и мы… с соседкой, с Нюрой, тоже под обстрел попали. — Настя от пережитого волнения говорила быстро, сбивалась и снова тараторила: — Немец-то как налетел, все и побежали кто куда… а мы с Нюрой потерялись… надо туда! Нюра… дети… — Настя заплакала.

— Да ты успокойся. — Дедок обнял Настю. — Ну, ну, будет. Живые они. Почти все успели разбежаться. Были мы там. Сбросили-то всего две бомбы. Постреляли маненько. Люди дальше пошли. А у нас вот какое дело. — Дед посмотрел в сторону кустов, вздохнул. — Ранило нашего старшого. В ногу. Идти не может. И мы не донесем. Здесь деревня вроде недалеко?

— Вешки. Я оттуда, — быстро проговорила Настя, поняв к чему клонит дедок и в душе радуясь, что не нужно больше идти к дороге, что через час-другой снова будет у себя дома, а дома и спокойнее. — Пойдемте ко мне. Я одна живу.

— Да мы не задержимся, — проговорил Гришка. — Доставим Прохора Силантьевича и уйдем.

— Да хоть и поживете. Ничего.

Они пошли к кустам, где оставили раненого. Тот лежал на траве. Нога была перевязана подолом от рубахи. Кровь просочилась через повязку. Раненый слышал весь разговор. Он повернул голову, посмотрел цепким, оценивающим взглядом на Настю.

Та, в первую очередь глянув на ногу и повязку, а уж потом на лицо раненого, вдруг уловила что-то смутно знакомое в повороте головы немолодого мужчины. А когда он посмотрел на нее, чуть не всплеснула руками. Но возглас застыл, так и не сорвавшись с губ. Мужчина всем своим видом дал понять, что не надо его узнавать. И Настя всё верно поняла.