То, что не исчезает во времени

— А фамилия Павла?

— Лытников. Он выходил за бутылкой вина.

— Да-да. Лытниковы. Помню. — Хорошилов откинулся в кресле, на лице его читалось разочарование. — И что, долго его не было?

— Да нет вроде. Я точно не помню. Но, по-моему, вышел и через пять минут зашел — долго ли бутылку из машины взять.

— Сейчас я провожу вас к оперативнику, который ведет это дело, он запишет показания, — сказал, вставая с кресла, Хорошилов.

Полчаса спустя, в кафе, Хорошилов, прокручивая еще раз беседу с Супониным, неожиданно задался вопросом: «А почему он не позвонил? Зачем было тащиться в ОВД из-за такой ерунды? Или… Или Супонин чего-то не договаривает. Или… вообще не за этим приходил! В ОВД просто так не приходят. И вид у него был какой-то бледный… Связано ли дело Зубова с делом Гергардт? Как? Почему они находились в одной папке? Родственники? Но этого нет в делах. Тогда что их связывает? Зубов — мертв, Гергардт — в больнице. Кто-то что-то ищет, убирая свидетелей? Что-то ценное, если убивает. И вот это уже интересно! Что ценное может быть в квартире рядовой гражданки? Она работала геологом. Золото? Камни? А если не нашли? Надо еще раз прочитать протокол обыска. И почему Смагина сама делала обыск? Что, некому больше было? Ну, допустим. Но дела-то в ее нестертой папке были объединены!»

Хорошилов ел и не чувствовал вкуса еды, настолько он погрузился в размышления. Он, как охотничья собака, нащупывал след и понимал, что тот где-то совсем рядом. Он подобрался к нему достаточно близко. Еще несколько ходов, и он окажется в дамках.

«В данном случае обойду даму», — усмехнулся Хорошилов своим мыслям, покидая кафе.

На работе он снова и снова вчитывался в протоколы обыска. Потом наметил план действий — пора и самому начинать что-то делать. А два-три надежных человека на подхвате у него всегда найдутся, завел еще на прежнем месте работы.

План пока был простой — понаблюдать, повыяснять. О чем он и не замедлил распорядиться.

Глава 18. Деревня Вешки, май 1962 года

Начало мая не радовало теплом — моросил дождь, а ветер вчера только стих. Ну да, может, дождь и к лучшему, урожай будет.

Настя, как всегда, встала рано — прибралась, отварила картошки, достала из зимних припасов огурцы, квашеную капусту и кусочек соленого сала. Специально его берегла к 9 мая.

Раньше в этот день выходной был, и праздник отмечали не только в мае, но и в начале сентября — победу над Японией. Правда, всего три года после войны. Ну да ладно, она, Настя, его и так отметит — для памяти выходной не нужен. Помянет и мужа Николая, сгинувшего в лагерях, а еще больше будет жалеть и вспоминать погибшего в сорок первом сына Василька. Достанет вечером из шкатулки аккуратно перевязанные ленточкой его письма с фронта. Он и написал-то всего пять штук. Помятые, выцветшие, за столько лет она выучила их наизусть. Но снова будут дрожать руки и срываться голос.

В сенях хлопнула входная дверь, заскрипели половицы, и тут же открылась дверь в комнату.

— Сидишь? — с порога спросила соседка Нюра. — А я тут немного мяса принесла, — сказала она, доставая прикрытую от дождя фуфайкой железную чашку. — Вчера курицу сварила — праздник же.

— Проходи, проходи, — обрадовалась Настя гостье.

Нюра поставила чашку на стол, вернулась к двери, сняла фуфайку.

— А я с утренней дойки, скоро уж назад бежать, — сказала она, подсаживаясь к столу.

— Успеешь. Сейчас посидим немного. — Настя достала из шкафа тарелки, начала расставлять. — Хлеб нарежь. Вон в полотенце завернут.

В это время снова хлопнула дверь, и послышались чертыхания Бондарихи, запнувшейся о галоши. А потом и сама она появилась на пороге, а вместе с ней и запах самогона.

— Сидите?! — спросила она и, не дав никому слова сказать, затараторила: — А я смотрю, Настасья, одна шасть к тебе во двор, другая. Ну, думаю, и мне пора. А вы, как всегда, на сухую! А у меня — первач. Праздник все-таки. — Бондариха достала из-за пазухи бутылку и торжественно водрузила ее на стол.

Настя, улыбаясь, пошла за рюмками, а Нюра не удержалась, спросила, смеясь:

— Это кто второй-то шастал? Наверное, первач?!

— А ты бы, Нюрка, лучше свои галоши в сторонку ставила. А то расставишь…

— Наливай, Нюра. Берите закуску. Картошка вот, сало… — обратилась Настя к гостям. — Давайте выпьем за наших. За Василька моего.

— За мужа моего Петра, — продолжила Нюра.

— Да за всех их, сердешных. Земля пухом, — подхватила тост Бондариха и залпом выпила до дна.

Настя, сделав глоток, сморщилась, поставила рюмку на стол и потянулась за картошкой. Нюра, опустив тоже недопитую рюмку, принялась разделывать курицу и класть всем в тарелки.

— Э-эх! Хорошо пошла! — Бондариха подцепила огурец, смачно хрустнула им. — А у меня уже ни капусты, ни огурцов. Вроде много солила по осени, а вот на тебе…

— Если каждый первач огурцом закусывать, конечно, ничего не останется, — снова начала цеплять Бондариху Нюра.

— А твой-то, средненький, что пишет, Нюра? В деревню вернется или как? — решила сменить тему разговора Настя.

— А что ему тут делать! Вот осенью должен вернуться из армии. Пусть в городе приживается, пока молодой. В городе сытнее. Старшой вот — Вовка прижился в Москве: и работа хорошая, и платят, и жильем обеспечен.

— Да и вольнее, — подхватила разговор Бондариха, наливая по второй, но получилось только себе: Нюре на работу, а Настя лишь пригубляет. — Тебе вот, Настасья, и пенсию не выделили на собрании. А сколько ты отработала! И сын за Родину погиб.

— У многих не вернулись, — ответила Настя.

— Нет, — начала размахивать руками Бондариха, выпив вторую рюмку, — это ж надо такое придумать: «объединение», «укрупнение»! Совсем нет головы у мужиков. Бабам надо руководить!

— Уж не тебе ли? Ты-то опытная — вон, все свое «производство» укрупняешь! — снова беззлобно поддела Бондариху Нюра.

— Да ты сама подумай! Наш колхоз соединить с соседним: это ж сколько верст до него! А как добираться? Машин две, и те на ладан дышат…

— Зато председатель будет — загляденье! Не то что наш Михалыч: ни вида, ни дела, — засмеялась Нюра.

Настя слушала и улыбалась, глядя на них, потом пошла ставить чайник.

Она знала председателя соседнего колхоза. В сорок шестом году, после войны, он приезжал в их деревню. Нашел дом Насти. Посидели, поговорили они тогда.

Ивана Полоскунова тоже в тридцать восьмом посадили, как и ее мужа Николая. В тюрьме они и встретились. Несколько дней рядом лежали. Только Николая первого на этап отправили, а Ивана спустя пять дней. И в другой лагерь.

Когда началась война и среди зэков стали добровольцев на фронт набирать — тех, кто хотел кровью свою вину искупить, — Иван и вызвался. Лучше уж на фронте погибнуть, чем на нарах от голода и холода загнуться. Понятно, воевал в штрафбате. Три раза ранен был. Один раз тяжело. Но выжил, вернулся. Вот опять в руководители вышел.

— Давайте чай пить, — предложила Настя, прибирая со стола. — Руководству виднее. Может, и лучше станет. Не война же, с голоду не помираем.

— А вот ты, Настасья, — взвилась Бондариха, опрокинув еще одну рюмку, — не понимаешь. У тебя вот сын погиб, а тебе пенсию не дали! Ты всё письма читаешь! Всё сохнешь! А ведь сын твой писал, что встречался с девушкой. И имя указал, и адрес. А вдруг кто родился тогда? Дело-то молодое. А если у тебя уже внучка выросла или внук? А ты вот сидишь тут и не знаешь! Двадцать лет сидишь и не знаешь! А?