Точка опоры

– Так в чем же дело?
– Передал письмо Надежде.
– Неужели наш Бродяга, которого мы считали ценнейшим и активнейшим агентом, струсил? Устал? Или... решил отойти?.. Нет, нет, это было бы невероятно. В Шушенском, в Ермаковском он казался непоколебимым. Не так ли?

– Казался... Это верно...
– раздумчиво проронила Надежда.
– А вспомни его последнее письмо...

– Где он писал, что не только агенты в России, но и мы здесь окружены русскими шпионами и провокаторами?

– Да, то было последнее письмо. Я помню его признание в грусти: дескать, средняя продолжительность политического существования всего лишь два-три месяца.

– Разуверился в успехе?.. Трудно смириться с этим. И до боли горько терять таких людей...

И в письме к Кржижановскому они поделились горечью: "Ужасно обидно и горько, что погиб Бродяга! Никак мы не можем примириться с этим несчастием".

А правда оказалась жестокой: для партии уже в то время Сильвин погиб.

Еще полгода он просидит в тюрьме, затем его, не дожидаясь приговора, отправят в ссылку в Забайкалье, в казачий хутор Шимка, возле самой монгольской границы. Оттуда он при содействии Иркутского комитета совершит побег и доберется до Швейцарии. Но позднее, вспоминая те годы, сам напишет: "Лично я уже стал отходить от движения и потому со временем вообще перестал существовать для Владимира Ильича".

7

Мария Александровна и Анна Ильинична исчисляли время по русскому календарю и рассчитывали вернуться домой к началу сентября.

Они не зря опасались пограничного досмотра - в их чемоданах была перетрясена вся поклажа. Потом Анну увели в отдельную комнату и там дотошная службистка в форме таможенницы бесцеремонно ощупала ее. Тем временем пассажирский поезд ушел, и им пришлось, чтобы не оставаться в опасном месте на сутки, воспользоваться товарно-пассажирским.

Но вот они уже в вагоне, несколько успокоились после волнений, пьют чай и смотрят на поля с их узенькими полосками и унылыми шеренгами ржаных суслонов. Кое-где снопы уже были увезены на гумна, и сельчане, обутые в лапти, цепами вымолачивали жито.

В Минске во время часовой стоянки поезда отправили в Лондон телеграмму. Кроме того, Мария Александровна написала сыну и снохе открытку: едут хорошо, здоровы и благополучны. А Анюта отправила письмо младшему брату в Холодную Балку возле Одессы. Она не знала, что Митя опять находится под арестом, на этот раз по обвинению в "распространении прокламаций, призывающих крестьян присоединиться к революционному движению рабочих".

"Я так рада русским видам, - писала Анна, - русской речи кругом успела уже соскучиться. Точно корней под собой больше чувствуешь, точно спокойствие какое-то вливается. Все такое домашнее, свое...
– Если будут читать жандармы, ни к чему не придерутся. Но, вспомнив таможню, не могла удержаться: - Были правда и другие впечатления, - менее приятные, но они миновали".

А минуют ли неприятности в Самаре? Об этом пока старалась не думать там она пробудет недолго.

Той порой в Лондон приехала Елизавета Васильевна, и Владимир Ильич написал ответ от всех троих:

"Дорогая мамочка! Мы все чрезвычайно были обрадованы, когда получили вашу телеграмму, а потом и твою открытку. Хорошо ли вы ехали дальше? Не слишком ли утомила дорога? Напиши мне, пожалуйста, об этом пару слов, когда отдохнешь и устроишься несколько.

У нас все по-старому. Здоровы все. Погода здесь стоит для осени удивительно хорошая - должно быть, в возмездие за плохое лето. Мы с Надей уже не раз отправлялись искать - и находили - хорошие пригороды с "настоящей природой".

Но тревога не покидала его. Он тревожился за брата и более всего за сестру. Что с ней? Цела ли она? Каждый день спрашивал у Нади письма - она качала головой:

– Путь-то дальний...

А потом, уже не дожидаясь его вопроса, говорила:

– И сегодня нет...

– Да не тревожьтесь вы, - принималась уговаривать Елизавета Васильевна.

– Если бы что случилось, дали бы знать.

– Похоже, не хотят волновать на чужбине. Ждут там перемен к лучшему.

– Ну что ты, Володя!
– снова вступила в разговор Надежда.
– Будто первый раз... Будто не знаешь неповоротливую почту...

– Знаю российскую почту с ее проклятым "черным кабинетом"...

– Марья Александровна издавна приучилась к осторожности, - продолжала Елизавета Васильевна, - ее письмо ни на каком "черном сите" не задержится. Да что там говорить... Сегодня мне мизгирь приснился - будет письмо!

– Вот уж это, мама, смешно слышать...

– Вы оба смеетесь. А я примечала: сбывается! И когда приснится, и когда наяву покажется...

Но и сон Елизаветы Васильевны не пришелся в руку: писем от родных по-прежнему не было.

Прождав двенадцать дней, Владимир Ильич написал матери:

"Что-то уже очень давно нет от вас вестей. Все нет известия, как вы доехали до Самары, как устроились... Где Анюта? Какие вести от Мити и от Марка? Как думаете устроиться на зиму?

У нас все по-старому. В последнее время только несколько похлопотливее жилось. Но я теперь больше вошел в колею, зато и больше времени стараюсь проводить в библиотеке".

...Если бы он не выбирал смягчающие слова, написал бы "тревожнее жилось". Вести из России приходили одна хуже другой. В Иваново-Вознесенске схвачен Панин, с которым дружили во время сибирской ссылки. Аркадий, по их совету, успел скрыться из Петербурга, но вот Кржижановская написала из Самары: "Взят Аркадий, нельзя выразить, как это досадно, больно и грустно. Эквивалента ему и Бродяге нет. Эти потери страшно чувствительны".

В особенности больно было терять старых друзей. Хотя пришло много новых работников, но и среди них уже оказались провалы. Необходимо подкрепление. Пока в резерве один надежный человек - Иван Васильевич. Как только закончит свои воспоминания, отправится снова в Россию. Куда? Еще не решил. Порывается в Москву, но рискованно для него.

Бабушкин называл еще Нижний и Петербург. Питер - важней всего. Но и трудней всего. Не только из-за этих окаянных "экономистов" - из-за дьявольски изворотливого Зубатова, который перебрался туда, под крылышко к своему покровителю министру Плеве, и стал начальником особого отдела департамента полиции. Весь сыск в его руках. И все слеповы у него на побегушках. Там нужно ухо держать остро, не делать ни одного неосмотрительного шага. Бабушкину теперь это по плечу. И Владимир Ильич заговорил об этом с Мартовым.

– Ну что ж, - наморщил лоб Юлий Осипович, - он из тех, о которых ты писал в брошюре...

– Бабушкин стойкий марксист. Деловитый, энергичный, хороший конспиратор.

– Энергии ему не занимать... Я, пожалуй...
– Мартов мялся потому, что сам не надоумился внести такое предложение.
– Пожалуй, не буду возражать.

– Вот и отлично! Я уверен, что мы не ошиблись в выборе главного агента для Питера. Он сумеет там войти в комитет. Тогда будет обеспечена победа при выборе делегата на съезд.

– Не будем загадывать, - жестко заметил Мартов.
– Они решат там сами. Питерцы политически взрослые.

Владимир Ильич кинул на него быстрый и недоуменно-пронизывающий взгляд. Какие питерцы? Они же разные. Кроме Вани есть еще Маня. А делегатом на съезд от Питера нам нужен, нам совершенно необходим такой человек, как Иван Бабушкин. Тогда победа будет за искровской линией.

Подумав так, Владимир Ильич сказал с легкой усмешкой:

– Сами-то, сами, но... не все с усами!

8