Точка опоры

– А если, не дай бог, кого-нибудь из наших схватят ироды, ты сразу ко мне, - сказала на прощанье Анна Егоровна.
– Я помогу облегчить пребывание в тюрьме. Через Красный Крест.

Проводив гостью, она задумчиво уронила руки на стол. Что ей делать? Завтра воскресенье, день неприсутственный. Да и нельзя ей даже близко проходить возле "присутствия". А очередная встреча с полковником Ратко, занявшим место Сергея Васильевича, состоится только через два дня. За это время делегатка "Искры" бог знает что может натворить. Чего доброго, повидается с такими злодеями, о каких Охрана и понятия еще не имеет; самостоятельно найдет путь к Старухе, на след которой филеры еще не напали. А самое главное - нужно предупредить, чтобы ей, назвавшейся Юлией Лепешинской, позволили погулять по Москве, а потом взять голубушку где-нибудь подальше от нее, Анны Серебряковой, чтобы по-прежнему не пало на нее ни малейшей тени. И ниточку для проследок надо дать похитрее...

А Вера Васильевна 15 (2) сентября отправила в редакцию "Искры" через Берлин свое первое, довольно горестное сообщение:

"Чувствую, что страшно виновата перед Вами, но абсолютно не имела возможности писать, так что не очень ругайте за мое молчание. Я здесь всего три дня, нет, четвертый, и из них 3 праздника были, что для меня очень скверно; надеюсь, что сегодня вечером или завтра найду себе собственный угол и смогу распоряжаться сама своей особой. Проклятый город, бегаю с утра до вечера, и все без толку. Всего хорошего.

Н а т а ш а".

Но письмо побывало в "черном кабинете", где с него сняли копию.

Вера напишет еще двадцать писем, отправит их не только через Берлин, но и через Нюрнберг, Лейпциг и Льеж, но восемнадцать из них предварительно будут прочтены жандармами и только два прорвутся в Лондон незамеченными.

Через несколько дней Серебрякова дала ниточку для начала проследок, и в охранке завели "Дневник наблюдений за Ю. Н. Лепешинской". Филеры стали ходить за ней по пятам, оставаясь незамеченными. 8 октября они записали:

"Лепешинская в 5 часов 10 минут дня вышла из дома Курагиной... На Арбатской площади села на извозчика, поехала к Страстному монастырю, где была утеряна. Спустя 35 минут она пришла в дом князя Горчакова по проезду Страстного бульвара, в квартиру No 5, в коей проживают..." Первой из жильцов этой квартиры филеры назвали зубного врача Клару Борисовну Розенберг...

Карета остановилась у Страстного монастыря, обнесенного кирпичной стеной, серой от времени и кое-где поросшей лишайником. Со стороны проезда Страстного бульвара она была многократно залеплена разноцветными листками объявлений, написанных тушью и цветными карандашами. Провожатый шел возле стены, присматривался к объявлениям, пока в нижнем правом углу одного из листков не заметил крошечный синий полумесяц; успокоенный, вернулся к карете и шепнул Горькому:

– Можно ехать.

У подъезда помог "больному" выбраться из кареты, а кучеру сказал, чтобы тот ожидал в сторонке, возле монастырской стены.

После условного звонка дверь открыла сама дантистка, успевшая снять белый халат, молодая женщина с подстриженными и слегка завитыми волосами, улыбнулась с нарочитым удивлением:

– О-о, какой больной!.. А у меня уже приемные часы кончились.

– Вот и хорошо, - прогудел Горький, оттягивая теплый платок от уголка рта.

– Значит, от одного моего вида зуб перестал болеть!
– рассмеялась дантистка.
– Дайте-ка я вам помогу освободиться. Ну и закутали же вас! Можно сказать, перестарались.

Тем временем в переднюю вышел Теодорович; здороваясь, невнятно назвал свою кличку и чуть слышно добавил:

– Здесь вполне безопасно. А на всякий случай есть черный ход. Мы все в сборе. Все горят нетерпением видеть вас.

– Что же на меня смотреть? Я не балерина!
– пробурчал Горький: отстраняясь от услуг, снял пальто и, повернувшись к вешалке, покосился на две фуражки и две простенькие шляпки.
– Кто же это все, позвольте спросить? Я приехал к Наташе и к ее подруге.

– Здесь еще Старуха...

– Вон что!
– Горький погладил пышные усы.
– И до Старухи весть дошла! Так и быть, не возражаю.

Дантистка исчезла в глубине квартиры. Теодорович провел Горького к ее кабинету, а сам вернулся в переднюю, на свой пост.

Навстречу вышла круглоглазая, пышноволосая женщина в строгом темно-синем жакете, похожая на учительницу, назвалась Наташей. За ней стояла сероглазая девушка в белой блузке, с копной светлых, почти льняных волос. Горький понял - это Зайчик. А в глубине кабинета сверкнул стеклами пенсне молодой человек, вероятнее всего - студент, с черными усиками и курчавой бородкой. "Настоящая или приклеенная?" - спросил себя Алексей Максимович, глядя на розовые юношеские щеки.

– Старуха, - назвался тот, пытаясь стиснуть крепкую руку писателя.

– Рука у Старухи сильная!
– отметил Горький и, озорновато улыбнувшись, спросил: - А двухпудовой гирей креститься можете?

– Не пробовал...

– У нас на Волге крестятся. Силы, знаете, добавляет.

Молодой человек, кашлянув, выпрямился, как солдат перед офицером; пенсне свалилось с его тощего прямого носа, повисло на шнурке, он прицепил его на прежнее место и, еще раз кашлянув, заговорил сбивчиво, словно ему что-то мешало в горле:

– Дорогой Алексей Максимович, меня просили... Нет, мне поручили товарищи от них... От социал-демократов... Одним словом, от Московского комитета... Мы все вас любим и ждем...

– Это куда же вы меня ждете?
– спросил Горький, недовольно кашлянув.
– Я ведь только писатель. Речи говорить не люблю и не умею.

– И я, извините, не оратор. Я больше насчет прокламаций...

– Сами пишете или распространяете?

– Больше последнее. А Московский комитет поручил приветствовать...

– Не надо. Не ладо славословий, - замахал руками Горький.
– Давайте лучше сядем.

У Глаши горели глаза, и ей хотелось похлопать ладошками: "Как он славно осадил! От пустых речей проку нет".

Молодой человек, окончательно смутившись, сел на стул в уголке зубоврачебного кабинета и провел по лбу носовым платком. Горький выждал, пока сели женщины, и опустился на стул спиной к высокому креслу бормашины и, всматриваясь в молодого человека, уверил себя: "И усы, и бородка у него настоящие. И у того в передней вроде настоящие".

Горький представлял себе, как нелегко и непросто после бесчисленных арестов, после зубатовского развращения отсталых рабочих воссоздать Московский комитет, но он не мог не упрекнуть молодого человека после его неловких выспренних слов:

– Позвольте вас спросить, товарищ Старуха, почему у вас в Москве целое лето нет "Искры"?

– Нам почему-то не доставили...

– А вы сидели и ждали, когда вам поднесут на блюдечке? Непорядок.

Про себя отметил: "Наши комитетчики посильнее и посмелее, особенно сормовские. С рабочей закалкой". И продолжал: