Только Венеция. Образы Италии XXI

Ridotto, слово, имеющее значение «сниженный», «обрезанный», «усечённый», также эквивалентно французскому foyer, «фойе» в его театральном значении, так что принятое название картины Гварди «Фойе Ридотто» – это масло масляное. Но и не совсем, потому что Ridotto превратилось в имя собственное одного из крыльев одного из дворцов, принадлежавших семейству Дандоло, в котором было устроено первое официально дозволенное казино в Венеции. То есть картина Гварди – приёмная, а не игорный зал Ридотто. Казино открылось в 1636 году, и вскоре Ридотто стало одним из самых светских мест не только Венеции, но и в Европе, этаким Монте Карло сеттеченто. Ридотто определял жизнь города, его карнавальную суть, и Ридотто стал таким же понятием, как Риальто, неопределённо распространившись на целый район. В XVIII веке Ридотто как будто сменил Риальто: венецианские хлыщи Саланио с Саларино во времена сеттеченто спрашивали бы: Now, what news on the Ridotto, «Ну, что нового на Ридотто?» – эта перемена многое поясняет в восемнадцативековой Венеции. Раньше Венеция наживалась, теперь же она всё пускает на ветер, easy come, easy go, «легко приходит, легко уходит». Вход в Ридотто в масках был чуть ли не предписан, и от этого места прямо-таки так и несло благоуханием шикарной злачности, заглушая собой вонь каналов. Тогда каналы воняли, ибо их не чистили, теперь их очень хорошо чистят, и они пахнут.

Ка’ Реццонико

От Ридотто сегодня осталось лишь название Калле дель Ридотто, Calle del Ridotto. Улочка эта начинается сразу за углом церкви Сан Моизe, chiesa San Moise, Святого Моисея (опять Ветхий Завет), шикарного и экстравагантного нагромождения позднебарочного резного мрамора. Сама церковь, древняя в основании, в конце XVII века была кардинально переделана архитектором Алессандро Треминьоном на деньги банкиров Фини, богатейшего семейства киприотов, поселившихся в Венеции, и фасад её, так же как и интерьер, представляет памятник деньгам, очень большим деньгам. Вид у этой церкви рулеточно-монтекарловский, она была фешенебельнейшей церковью венецианского сеттеченто (для Венеции XVIII века понятие «фешенебельная церковь» было нормальным; в Сан Моизе, кстати, крестили Пиранези), и стоит она на Салидзада Сан Моизe, Salizada San Moise, одной из самых гламурных улиц Венеции. От Салидзада Сан Моизe и бежит Калле дель Ридотто, чтобы, скользнув по мосткам гондольеров, нырнуть, как монетка, в Канале Гранде. Улочка Калле дель Ридотто параллельна Калле Валларесcо, Calle Vallaresso, также бегущей от гламура, но упирающейся в станцию вапоретто и поэтому относительно оживлённой. На Валларессо расположились витрины нескольких моднейших магазинов, в том числе и магазин Missoni, творца моих любимых тряпок. Пестрота Миссони как-то очень истинно венецианская, и я бы с удовольствием у Миссони одевался, если бы деньги были, но их не было, а теперь уже «Всему пoрa! То, что было мускус темный, Стало нынче камфора», не до Миссони, но тем не менее я поглазеть на Миссони иногда захожу, как и на Фортуни, также венецианского портного, создавшего самые гениальные платья в мире. Музео Фортуни, Museo Fortuny, расположен в Ка’ Фортуни, Ca’ Fortuny, относительно недалеко от Калле дель Ридотто, но сейчас я туда не пойду – уже ночь, да и в Дорсодуро пора.

Калле дель Ридотто, в отличие от Калле Валларессо, тупик, заканчивающийся водами Канале Гранде, и здесь нет ни особого гламура, ни людей. Светятся лишь заблудшие витрины Louis Vuitton, отбившиеся от основного гамурного стада Салидзада Сан Моизe. Оказавшись на Калле дель Ридотто, столь вечерне молчаливом, я смотрю на задворки дворца Дандоло, теперь превратившегося в дорогую гостиницу, и вспоминаю официозную скуку современного венецианского казино, нынче располагающегося в роскошном Ка’ Вендрамин Калерджи, Ca’ Vendramin Calergi: посетителей, похожих на статистов, без малейших признаков страсти на лице, компьютерную проверку паспорта при входе, сухую вежливость обслуги. Выродившийся маскарад венецианской жизни, никакого Франческо Гварди. Здесь, на Калле дель Ридотто, пройдя последний блеск витрины Louis Vuitton, в тиши тупика перед плещущей тёмной водой я люблю поразмышлять поздними вечерами о sic transit gloria mundi. Неужели вся карнавальная мишура Ридотто Казановы, таинственность и вседозволенность, азарт и корыстолюбие, дамы в кринолинах и черных полумасках, заслоняющие свои речи кружевными веерами, зловещие фигуры в домино и баутах, что-то шепчущие им на ухо, всё это томительное очарование Венеции, проникнутое остроумием, роскошью и сладострастием, всего лишь сегодняшняя тишина Калле дель Ридотто, сосредоточенная во мне, и – ничего больше?

И да, и нет. С Калле дель Ридотто связано втемяшившееся в меня в первый же приезд в Венецию переживание, очень для меня венецианское. Я был так перебудоражен в те три дня Венецией, что спать не мог, и ночью отправлялся бродить куда глаза глядят. Выскользнув из гостиницы и пройдя круглосуточно блещущую Салидзада Сан Моизe, я оказался в лабиринте узких улочек. Стало темно и тихо, я был один, и вдруг:

Mais mon cheri, ne cours pas, ne va pas si vite, — но мой дорогой, не убегай, не иди так быстро —

позади, в глухой темноте узкой венецианской улочки, я услышал французскую речь, и голос, низкий и нежный хриплый женский голос, превративший мою спину в сплошную эрогенную зону, заставил меня обернуться. О Господи, если бы хоть раз в жизни подобный голос окликнул бы меня mon cheri! Повернув голову, я увидел сцену, как будто срежиссированную поздним Висконти: cheri, улыбающийся и счастливый, в небрежно накинутом белом шарфе, полуобернулся к своим спутникам, невозможной красавице с неправильным лицом, в широком сером брючном костюме, и молодому человеку в джинсах, с англизированной ранней лысиной и выражением сжатых губ столь интеллектуальным, тонким и надменным, что оно казалось придуманным модным романистом, подражающим Холлингхёрсту. Боже мой, белокурость cheri, его легкость, его непринужденная свобода были столь совершенны, столь продуманны и столь лишены недостатков, что эта троица, и cheri, и красавица, и интеллектуал казались статистами, нанятыми отелем Бауэр, чтобы разыгрывать сцену из венецианской великосветской жизни, дабы ты, случайный зритель, хранил её в своем сердце всю оставшуюся жизнь, пересказывал своим детям, зарождая в их невинных душах мечту увидеть венецианскую сказку своими глазами во что бы то ни стало. Ночь вокруг меня была черна и молчалива, и, быть может, ничего и не было, но – «Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?..»

Я глядел, как Эмма Бовари на проезжающую кавалькаду светских аристократов, на этот фрагмент чужого великолепия. Честно признаться, смотрелось это выдуманным мифом и во всей сцене было что-то демертеевское. С возрастом к подобным переживаниям охладеваешь, но до сих пор, когда я забредаю в тупик Калле дель Ридотто, я о cheri вспоминаю, и, усевшись на мосток гондольера, улочку заканчивающий, мечтам предаюсь, а вид с мостка очень к этому располагает. Ночной вид с Калле дель Ридотто – один из самых любимых моих видов в Венеции, и смотрю я на то, к чему вёл тебя, дорогой читатель, так долго: на другой берег Канале Гранде, на Дорсодуро и на базилику Санта Мария делла Салуте, basilica di Santa Maria della Salute, базилику Святой Марии Выздоровления [Исцелений, а также Здоровья, перевод многозначен]. Чудные слова Мечтателя из «Белых ночей» Достоевского снова лезут мне в голову, и я счастлив: тёмный плеск воды и тишина, и самый захватывающий в мире церковный силуэт (Санта Мария делла Салуте русские путеводители часто именуют собором, что неправильно, она – просто церковь, про особый статус базилик я уже говорил) благосклонно позволяет себя созерцать столько, сколько мне угодно.

Раз в жизни угораздило меня пожить в отеле Бауэр, Bauer Hotel, в одной из самых дорогих гостиниц Венеции. Нормальная стандартная роскошь, для меня ничего захватывающего, просто опыт, но, когда в первое утро я спустился к завтраку, то оказалось, что он сервирован на террасе буквально vis-a-vis Санта Мария делла Салуте, и утренний вид церкви, ярко и солнечно вознёсшийся передо мной, оглушил меня. Она гремела – торжественная и загадочная. Я в неё влюбился, хотя всегда понимал, что архитектура церквей Палладио гениальна, а творение Бальдассаре Лонгены лишь барочная вариация на палладианскую тему. Архитектура Санта Мария делла Салуте не палладианство даже, а палладианщина, как говорят итальянцы, у которых нет слова palladianismo, а есть palladinesimo: этот термин имеет лёгкий уничижительный оттенок, и лучше всего его переводит слово «палладианствование» – даже и не знаю, правда, зачем я всё это говорю, для очистки своей искусствоведческой совести, что ли, потому что все эти соображения совершенно не важны перед Санта Мария делла Салуте ни утром, на террасе отеля Бауэр, перед её видом звеняще-торжествующим, ни вечером, на ветхих гондольерских мостках, с которых Ридотто скользит в воду Канале, когда Санта Мария делла Салуте задумчива и самоуглублённа.

Как-то, листая случайно попавшийся под руку альбом русской живописи, я натолкнулся на картину Архипа Куинджи «Исаакиевский собор ночью». Будучи только что из Венеции, я в этой хорошо известной мне картине вдруг углядел – именно углядел, а не увидел – невероятное сходство Исаакия и Санта Мария делла Салуте, никогда ранее мною не ощущавшееся. Куинджи ещё собор развернул так, что вся Сенатская площадь пропала, сократившись до размеров площадки перед Салуте. Я даже полез в литературу об Исаакии, обширнейшую, и вроде как ничего не нашёл о его сходстве с венецианским прототипом, хотя в исчерпанности своего research не уверен. Мысль тут же запрыгала как блоха: все знают про миллион деревянных свай, древесных стволов, огромный лес деревьев, забитых в венецианские трясины, чтобы их как-то укрепить и чтобы такая махина, как Санта Мария делла Салуте, выстояла. Миллионы деревьев вбили и в чухонское болото для постройки Исаакия, и два грандиозных сооружения, тяжёлых, перегруженных как с точки зрения архитектурной, так и инженерной, сейчас балансируют на зыби, грозя оползти, обрушиться и сгинуть, но обе церкви стоят – на уж вроде как и должной сгнить основе – незыблемо и нерушимо, торжественным гимном утром и реквиемом ночью. Это ли не сходство судеб двух городов, и оно гораздо важнее пошлейшей метафоры «Северная Венеция», подразумевающей какую-то там красоту, которая у этих двух городов уж никак не схожа. Петербург и Венеция с рождения антагонисты и во всём противоположны. Петербург, самый западный город России и русского православия, есть измышление имперского сознания, жесткое и неестественное, и, в сущности, человеку ненужное, а потому и бесчеловечное. Венеция же, самый восточный город Западной Европы и римского католицизма – порождение сознания свободного и республиканского, и, как бы теперь искусственно не смотрелись её дворцы, в воду понатырканные, её островно-болотное местоположение изначально было оправдано разумными и человечными соображениями: оно давало безопасность всем жителям берега Адриатики, старающимся спастись от нашествия варваров. В Петербурге холодно и неуютно – я не климат и состояние тела имею в виду, а состояние души, – а в Венеции солнечно и славно, отнюдь не из-за географических долгот-широт, а из-за широт и долгот архитектурных. Петербург болен гигантоманией, и пространство его разреженно отвлечённое, Венеция же спонтанна, уютна и насыщенна. Если genius loci на мозги оказывает хоть какое-то влияние – а он оказывает, вроде как все с этим согласились, – то сама консистенция мозгов питерца должна кардинально отличаться от консистенции венецианских мозгов.

Церковь ди Санта Мария делла Салуте

А вот, поди ж ты, Исаакий и Салуте. В переплетении двух образов есть нечто большее, чем просто внешняя похожесть. Я заметил, что русские о Венеции всё стихи писали, романов же и рассказов о ней немного, и лучшее – «Рассказ ненужного человека» Чехова: «В Венеции у меня начались плевритические боли. Вероятно, я простудился вечером, когда мы с вокзала плыли в Hotel Bauer. Пришлось с первого же дня лечь». Помните? – Затем у Чехова следует описание короткого венецианского счастья. Наверное, этот город был слишком красив для нас, детей долготерпенья, привыкших сквозить и тайно светить в наготе своей смиренной, поэтому в нашу прозу он не очень лез. Какая уж там «Северная Венеция», это лишь оплаченная русским правительством агитка Готье, придумавшего метафору на заказ. Зато от Венеции с ума сошёл модерновый Петербург русского серебряного века, Венецией бредили все «Привалы комедиантов», и венецианомания, породившая в том числе и перл Кузмина, была пестра, весела и пахла тленом. Петербургская венецианомания была симптомом болезни, она свидетельствовала о том, что сваи гниют и Исаакий скоро рухнет – он хоть и не рухнул, но жизнь из него ушла.

В разграбленном соборе в 1928 году службы прекратились, и, хотя здание и не снесли, так как президиум ВЦИК милостиво постановил оставить его в качестве музейного памятника и разместить там чуть ли не первый в России антирелигиозный музей, Исаакий стоял и продолжает стоять труп трупом. Развесёлые питерские венецианоманы были правы, безумная беззаботность есть предчувствие конца, и как умерла Венецианская республика, также рухнула и Российская империя, только гораздо страшнее. В двадцатом столетии невские воды стали водами забвения, как «воды лагуны становятся в самом деле летейскими водами», – так писал Муратов о Венеции в 1912 году. Тогда Муратову казалось, что Венеция – смерть, а Петербург – жизнь, но, когда летейские воды сомкнулись над прошлым России, Петербург стал и впрямь походить на Венецию. В воспоминаниях мандельштамовский «Румянец твой, о нежная чума» русского серебряного века превратился в венецианские румяна сеттеченто, и Петербург стал двойником Венеции. Три великих человека, хранивших связь с серебряным веком России, когда Россия обернулась СССР, а Петербург – Ленинградом: Дягилев, Стравинский и – Бродский, навсегда остались в Венеции не из-за случайностей судьбы. Ни в каком другом месте мира они не могли обрести покой. Три могилы крепко связали Петербург и Венецию, крепче, чем ничего не значащая кличка «Северная Венеция». Для Дягилева Венеция стала воспоминанием о петербургском успехе, олицетворением всего, что минуло. Для Стравинского – воплощением золотого века музыки, самым гармоничным местом на земле. Для Бродского – городом, преодолевшим время, местом, где жизнь примиряется со смертью. Прихотливый виток истории: покинутый Петербург-Ленинград для Дягилева, Стравинского и Бродского ушёл в прошлое, превратился в город-призрак, а Венеция стала реальностью.

Ну и чьи же воды – летейские? Сегодня Санта Мария делла Салуте гораздо живее Исаакия: она не умирала и антирелигиозного музея в ней не устраивали. Нет в ней музейной окоченелости, и эта церковь открыта для всех посетителей, как верующих, так и туристов, gratis, берут деньги только за вход в сакристию, ризницу, которая, живя своей повседневной жизнью священной кладовки, ещё и небольшой великолепный музей: Тицианов и Тинторетто в ней больше, чем в Эрмитаже. Особенно хороша Санта Мария делла Салуте в ноябре, когда готовиться к festa della Madonna della Salute, празднику Мадонны Выздоровления. Праздник проводится 21 ноября каждого года уж четвёртое столетие как, и к 21 ноября даже воздвигают специальный мост, связывающий берег левый и берег правый, ведущий аккурат к церкви. Сама церковь внутри украшается тканями, снаружи – иллюминацией, так что и по ночам глядит не реквиемом, а гимном. Праздник опять же человечно оправданный, а не придуманный официозом: Санта Мария делла Салуте, о чём и говорит её название, была воздвигнута после того, как Мадонна выполнила своё обещание, избавила Венецию от страшной чумы 1630 года, той самой чумы, что так о себе дала знать в Милане и о которой много говорится в «Обручённых» Мандзони. Чума была ужасающей, и дож с патриархом вознесли торжественный обет, пообещав Деве Марии в случае избавления от напасти выстроить для неё великолепный храм и каждый год устраивать праздник; вскоре после того, как они это сделали, чума и стихла. Деву Марию никто обманывать не решился, республиканские власти расчистили место, разрушив часть складов, принадлежащих Догана, Dogana, Таможне, чтобы выделить престижное место для новой церкви, и, денег не пожалев, в это трудное для республики время сумели отгрохать чуть ли не самое роскошное здание в Венеции. Праздник Мадонны Выздоровления стал одним из важнейших венецианских событий, продолжает им оставаться и сейчас, и, так как торжества были запечатлены на многих картинах и гравюрах XVIII века, я, когда мне 21 ноября удаётся попасть в Венецию, не могу удержаться от сравнения с ними. Сегодняшняя Санта Мария делла Салуте сравнение вполне выдерживает.