Том 1. Стихотворения

1909

«Она говорила: Любимый, любимый…»

Она говорила: «Любимый, любимый, Ты болен мечтою, ты хочешь и ждешь, Но память о прошлом, как ратник незримый, Взнесла над тобой угрожающий нож. О чем же ты грезишь с такою любовью, Какую ты ищешь себе Госпожу? Смотри, я прильну к твоему изголовью И вечные сказки тебе расскажу. Ты знаешь, что женское тело могуче, В нем радости всех неизведанных стран, Ты знаешь, что женское сердце певуче, Умеет целить от тоски и от ран. Ты знаешь, что, робко себя сберегая, Невинное тело от ласки тая, Тебя никогда не полюбит другая Такой беспредельной любовью, как я». Она говорила, но, полный печали, Он думал о тонких руках, но иных; Они никогда никого не ласкали, И крестные язвы застыли на них.

1909

«Нет тебя тревожней и капризней…»

Нет тебя тревожней и капризней, Но тебе предался я давно Оттого, что много, много жизней Ты умеешь волей слить в одно. И сегодня… Небо было серо, День прошел в томительном бреду. За окном, на мокром дерне сквера Дети не играли в чехарду. Ты смотрела старые гравюры, Подпирая голову рукой, И смешно-нелепые фигуры Проходили скучной чередой. «Посмотри, мой милый, видишь — птица, Вот и всадник, конь его так быстр, Но как странно хмурится и злится Этот сановитый бургомистр!» А потом читала мне про принца, Был он нежен, набожен и чист, И рукав мой кончиком мизинца Трогала, повертывая лист. Но когда дневные смолкли звуки И взошла над городом луна, Ты внезапно заломила руки, Стала так мучительно бледна. Пред тобой смущенно и несмело Я молчал, мечтая об одном: Чтобы скрипка ласковая пела И тебе о рае золотом.

<1910?>

«Аддис-Абеба, город роз…»

Аддис-Абеба, город роз. На берегу ручьев прозрачных, Небесный див тебя принес, Алмазный, средь ущелий; мрачных. Армидин сад… Там пилигрим Хранит обет любви неясной. Мы все склоняемся пред ним, А розы душны, розы красны. Там смотрит в душу чей-то взор, Отравы полный и обманов, В садах высоких сикомор, Аллеях сумрачных платанов.

<1911>

Тоска по морю

Я молчу — во взорах видно горе, Говорю — мои слова так злы, Ах, когда ж я вновь увижу в море Синие и пенные валы. Белый парус, белых, белых чаек Или ночью длинный лунный мост, Позабыв о прошлом и не чая Ничего в грядущем, кроме звезд! Видно, я суровому Нерею Смог когда-то очень угодить, Что теперь — его, и не умею Ни полей, ни леса полюбить. Я томлюсь, мне многого не надо, Только — моря с четырех сторон. Не была ль сестрою мне наяда, Нежным братом лапчатый тритон? Боже! Будь я самым сильным князем, Но живи от моря вдалеке, Я б, наверно, повалившись наземь, Грыз ее и бил в глухой тоске!

<1911>

«Все ясно для тихого взора…»

Все ясно для тихого взора: И царский венец, и суму, Суму нищеты и позора, — Я все беспечально возьму. Пойду я в шумящие рощи, В забытый хозяином сад, Чтоб ельник, корявый и тощий, Внезапно обрадовал взгляд. Там брошу лохмотья и лягу И буду во сне королем, А люди увидят бродягу С бескровно-землистым лицом. Я знаю, что я зачарован Заклятьем сумы и венца, И если б я был коронован, Мне снилась бы степь без конца.

<1911>

Рождество в Абиссинии

Месяц встал; ну что ж, охота? Я сказал слуге: «Пора! Нынче ночью у болота Надо выследить бобра». Но, осклабясь для ответа, Чуть скрывая торжество, Он воскликнул: «Что ты, гета [1] , Завтра будет Рождество. И сегодня ночью звери: Львы, слоны и мелкота — Все придут к небесной двери, Будут радовать Христа. Ни один из них вначале На других не нападет, Не укусит, не ужалит, Не лягнет и не боднет. А когда, людьми не знаем, В поле выйдет Светлый Бог, Все с мычаньем, ревом, лаем У его столпятся ног. Будь ты зрячим, ты б увидел Там и своего бобра, Но когда б его обидел, Мало было бы добра». Я ответил: «Спать пора!»

1

Гета — по-абисински господин

<1911>

«Когда я был влюблен…»

Когда я был влюблен (а я влюблен Всегда — в идею, женщину иль запах), Мне захотелось воплотить мой сон, Причудливей, чем Рим при грешных папах. Я нанял комнату с одним окном, Приют швеи, иссохшей над машинкой, Где, верно, жил облезлый старый гном, Питавшийся оброненной сардинкой. Я стол к стене подвинул; на комод Рядком поставил альманахи «Знанье», Открытки — так, чтоб даже готтентот В священное б пришел негодованье. Она вошла спокойно и светло, Потом остановилась изумленно. От ломовых в окне тряслось стекло, Будильник тикал злобно-однотонно. И я сказал: «Царица, вы одни Сумели воплотить всю роскошь мира; Как розовые птицы ваши дни, Влюбленность ваша — музыка клавира. Ах! Бог Любви, заоблачный поэт, Вас наградил совсем особой меткой, И нет таких, как вы…» Она в ответ Задумчиво кивала мне эгреткой. Я продолжал (и резко за стеной Звучал мотив надтреснутой шарманки): «Мне хочется увидеть вас иной, С лицом забытой Богом гувернантки; И чтоб вы мне шептали: „Я твоя“, Или еще: „Приди в мои объятья“. О, сладкий холод грубого белья, И слезы, и поношенное платье. А уходя, возьмите денег: мать У вас больна иль вам нужны наряды… Мне скучно все, мне хочется играть И вами, и собою — без пощады…» Она, прищурясь, поднялась в ответ; В глазах светились злоба и страданье: «Да, это очень тонко, вы поэт, Но я к вам на минуту… до свиданья!» Прелестницы, теперь я научен. Попробуйте прийти, и вы найдете Духи, цветы, старинный медальон, Обри Бердслея в строгом переплете.

<1911>

«Вечерний медленный паук…»

Вечерний медленный паук В траве сплетает паутину, — Надежды знак. Но, милый друг, Я взора на него не кину. Всю обольстительность надежд, Не жизнь, а только сон о жизни, Я оставляю для невежд, Для сонных евнухов и слизней. Мое «сегодня» на мечту Не променяю я и знаю, Что муки ада предпочту Лишь обещаемому раю, — Чтоб в час, когда могильный мрак Вольется в сомкнутые вежды, Не засмеялся мне червяк, Паучьи высосав надежды.

1911

«Какою музыкой мой слух взволнован?…»

Какою музыкой мой слух взволнован? Чьим странным обликом я зачарован? Душа прохладная, теперь опять Ты мне позволила желать и ждать. Душа просторная, как утром даль, Ты убаюкала мою печаль. Ее, любившую дорогу в храм, Сложу молитвенно к твоим ногам. Все, все, что искрилось в моей судьбе, Все, все пропетое — тебе, тебе!

<1911>

Неизвестность

Замирает дыханье и ярче становятся взоры Перед сладко волнующим ликом твоим, Неизвестность, Как у путника, дерзко вступившего в дикие горы И смущенного видеть еще не открытую местность. В каждой травке намек на возможность несбыточной встречи, Этот грот — обиталище феи всегда легкокрылой, Миг… и выйдет, атласные руки положит на плечи И совсем замирающим голосом вымолвит: «Милый!» У нее есть хранитель, волшебник ревнивый и страшный, Он отмстит, он, как сетью, опутает душу печалью. И поверить нельзя, что и здесь, как повсюду, всегдашний, Бродит школьный учитель, томя прописною моралью.

1911

В саду

Целый вечер в саду рокотал соловей, И скамейка в далекой аллее ждала, И томила весна… Но она не пришла, Не хотела, иль просто пугалась ветвей. Оттого ли, что было томиться невмочь, Оттого ли, что издали плакал рояль, Было жаль соловья, и аллею, и ночь, И кого-то еще было тягостно жаль. — Не себя! Я умею быть светлым, грустя; Не ее! Если хочет, пусть будет такой; …Но зачем этот день, как больное дитя, Умирал, не отмеченный Божьей Рукой?