Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Солнце *

На грязь вдоль панели Из облачной щели Упали лучи — Золотые мечи. Запрыгало солнце На прутьях балконца, Расплавилось лавой На вывеске ржавой, От глаз через рынок Столб рыжих пылинок, Бульдог на повозке Весь в блеске, весь в лоске, Отрепья старушки, Как райские стружки — Трепещут и блещут, Сквозят и горят… В окне ресторанном, Цветисты и пылки, Бенгальским фонтаном Зарделись бутылки, На шапках мальчишек Зыбь пламенных вспышек, Вдоль зеркала луж — Оранжевый уж… И даже навоз, Как клумба из роз.

А там на углу, Сквозь алую мглу, Сгибаясь дугой, На бечевке тугой Ведет собачонка Вдоль стен, как ребенка, Слепого солдата… И солнце на нем Пылает огнем. Оно ль виновато? <1923> Берлин

«На берлинском балконе…» *

На берлинском балконе Солнце греет ладони, А усатый и дикий густой виноград — Мой вишневый сегодняшний сад. Много ль надо глазам? Наклоняюсь к гудящим возам, На мальчишек румяных глазею, И потом в виноград, как в аллею, Окунаю глаза. А вверху — бирюза, Голубой, удивительный цвет, Острогранной больницы сухой силуэт, Облака И стрижей мимолетно-живая строка… Надо мной с переплета жердей Темно-рыжий комочек глядит на прохожих людей. Это белка — мой новый и радостный друг… Жадно водит усами вокруг, Глазки — черные бусы. Ветер, солнце и я — ей по вкусу… Посидит-посидит, А потом, словно дикий бандит, Вдруг проскачет галопом по зелени крепкой, Свесит голову вниз и качается цепко Над моей головой, Как хмельной домовой… Достаю из кармана тихонько орех: Вмиг мелькнет вдоль плеча переливчатый мех, И толкает в кулак головой, как в закрытый сарай: — «Открывай!» — Солнце греет ладони… Посидим на балконе И уйдем: белка в ящик со стружками спать, Я — по комнате молча шагать. <1923>

Поденщица *

Рано утром к русским эмигрантам В дверь влетает с сумкой Эльза Шмидт. Влезет в фартук с перекрестным бантом И посудой в кухне загремит. В бледных пальцах вьется мыло с тряпкой, На лице — фиалки честных глаз. На плите змеисто-синей шапкой Под кофейником ворчит веселый газ… В лавку вниз, как легкий вихрь, помчится, Ищет-рыщет, где бы посходней: «Чужестранцы эти, словно птицы»,— Чуть косит усмешка круг бровей… И опять на кухне пляшут локти, Шелуха винтом сползает вниз, Наклонясь над раковиной, ногти В светлых брызгах моют скользкий рис. Как пчела, она неутомима… Вытрет кафель, заведет часы. Вдоль стены чисты, как херувимы, Спят на полках банки и весы. Руки моют, а глаза мечтают — Завтра праздник, день «своих» хлопот: Там за Шпрее, где вишни зацветают, Ждет ее игрушка-огород. С сыном Максом, увальнем-мальчишкой, Сельдерей посадит и бобы… На плите котел запрыгал крышкой — Заструились белые столбы… В дверь вплывает эмигрант-учитель, Бородатый, хмурый человек. На плечах российский старый китель, За пенсне мешки опавших век. Эльза Шмидт приветливее солнца: «Кофе, да? Устали? Я налью…» И в стакан, туманя паром донце, Льет кофейник черную струю. «Дети? Я давно их напоила. В сквер ушли — сегодня славный день… Закупила сахару и мыла… И сирени… Чудная сирень!» Эльза Шмидт закалывает ворот, Сняв свой фартук, словно крылья, с плеч. «Побегу». — «Куда?» — «На стирку в город». И ушла, убрав ведро под печь. Китель свесил с табурета полость,— Засмотрелся эмигрант в окно: Вежливость, и честность, и веселость… Он от них отвык уже давно. <1923>

Весна в Шарлоттенбурге *

Цветет миндаль вдоль каменных громад. Вишневый цвет вздымается к балкону. Трамваи быстрые грохочут и гремят, И облачный фрегат плывет по небосклону… И каждый луч, как алая струна. Весна! Цветы в петлицах, в окнах, на углах, Собаки рвут из рук докучные цепочки, А дикий виноград, томясь в тугих узлах, До труб разбросил клейкие листочки — И молодеет старая стена… Весна!

Играют девочки. Веселый детский альт Смеется и звенит без передышки. Наполнив скрежетом наглаженный асфальт, На роликах несутся вдаль мальчишки, И воробьи дерутся у окна. Весна! В витрине греется, раскинув лапы, фокс. Свистит маляр. Несут кули в ворота. Косматые слоны везут в телегах кокс, Кипит спокойная и бодрая работа… И скорбь растет, как темная волна. Весна? <1921>

В Гарце *

Из белых полей, замутненных разгулом метели, Врывается в улицы дикий, разнузданный рев, Злой ветер взбивает-клубит снеговые постели, Дымятся высокие кровли, заборы и штабели дров… Мальчишки довольны: им в вязаных куртках не зябко, Младенца на санках везут, метель не собьет их с пути, Мигают витрины, спит башня под снежною шапкой,— Забитых январскою пудрой часов не найти… Глаза фонарей в сетку хлопьев ныряют устало, Встревоженный пес человека зовет на углу, Острее впивается в щеки морозное жало, И елки лопочут за садом на снежном валу. К почтовому ящику цепко иду я сквозь вьюгу, Фонарь, как маяк, излучает мерцающий свет: Сегодня письмо отправляю далекому другу — Заложнику скифов — беспомощный, братский привет. <1923>

«Когда, как бес…» *

Когда, как бес, Летишь на санках с гор, И под отвес Сбегает снежный бор, И плещет шарф над сильною рукой,— Не упрекай за то, что я такой! Из детства вновь Бегут к глазам лучи… Проснулась кровь, В душе поют ключи, Под каблуком взлетает с визгом снег,— Благословен мальчишеский разбег!

Но обернись: Усталый и немой Всползаю ввысь, Закованный зимой… За легкий миг — плачу глухой тоской. Не упрекай за то, что я такой. <1923>

Корчевка *

Хочешь сказку? Нынче днем Я бродил в лесу по склонам, Видел яркий мох под пнем И лужок в пуху зеленом. На холмах — январский снег, А в бору трава живая! Вглубь стремя веселый бег, Нить журчала ключевая…

По шоссе везли дрова, Кони были шире печки. В небе стыла синева И волнистые колечки. Возле бора средь камней Люди молча, шаг за шагом, Обошли вкруг старых пней — И исчезли за оврагом… Гулко рявкнул динамит: Сноп земли поднялся с пнями… Словно тысячи копыт В медь ударили над нами!.. Я смотрел: здесь будет Новь, Труд упорный вспашет поле — И под темным бором вновь Зашумят хлеба на воле. <1923> Гарц

В старом Ганновере *

В грудь домов вплывает речка гулко, В лабиринте тесном и чужом Улочка кружит сквозь переулки, И этаж навис над этажом. Карлики ль настроили домишек? Мыши ль грызли узкие ходы? Черепицы острогранных вышек Тянут к небу четкие ряды. А вода бежит волнистой ртутью, Хлещет-плещет тускло-серой мутью, Мостики игрушечные спят, Стены дышат сыростью и жутью, Догорает красный виноград. Вместе с сумерками тихо В переулок проскользни: Дня нелепая шумиха Сгинет в дремлющей тени… Тускло блещет позолота Над харчевней расписной, У крутого поворота Вязь пословицы резной. Переплеты балок черных, Соты окон — вверх до крыш, А внизу, в огнях узорных, Засияли стекла ниш,— Лавки — лакомее тортов: Маски, скрипки, парики, Груды кремовых ботфортов И слоновые клыки… Череп, ломаная цитра, Кант, оптический набор… Как готическая митра, В синей мгле встает собор: У церковных стен застывших — Лютер, с поднятой рукой, Будит пафос дней уплывших Перед площадью глухой… Друга нет — он на другой планете, В сумасшедшей, горестной Москве… Мы бы здесь вдвоем теперь, как дети, Рыскали в вечерней синеве. В «Золотой Олень» вошли бы чинно, Заказали сыра и вина, И молчали б с ним под треск камина У цветного, узкого окна… Но вода бежит волнистой ртутью, Хлещет-плещет тускло-серой мутью. Мостики игрушечные спят. Стены дышат сыростью и жутью. Друга нет — и нет путей назад. 1922

Глушь *

Городок, как сон средневековый: Красных кровель резкие края, В раме улиц — даль, поля, коровы И речонки синяя струя… А октябрьский ветер реет-свищет, Завивает плащ вокруг плеча. И тоска чего-то жадно ищет Средь уютных складок кирпича. Целый день брожу неутомимо По горбатой старой мостовой. Строй домишек проплывает мимо. Фонари кивают головой.