Том 2. Стихотворения и поэмы 1891-1931

III

Торопит и бьет он нагайкой коня, Чепрак весь от пыли белеет. В последних лучах догоравшего дня Вершина Мангупа алеет. «Ах, Ваше величество! Царь из царей! Брат солнца, властитель вселенной! Могучий и грозный великий Гирей, Меняйте же лошадь, бежим же скорей За эти могучие стены!» Так визирь великий смиренно изрек Могучему хану Сарая – А он и не слышит, лишь мчится вперед, Нагайкой коня погоняя.

IV

Всё тихо. На темных мангупских стенах Недвижно стоят часовые. Луна, отражаясь на острых камнях, Зажгла огоньки золотые. А замок, окутанный тьмою, молчит, Не слышно ни звука, ни шума… Лишь хан у окошка безмолвно стоит, На дальнее зарево долго глядит И думает тяжкую думу. Не спит и глядит он, и думает он, Сжимая могучие руки: «Аллах! О, ужели всё это не сон, Все эти безумные муки? . . . . . . . . . . . . . . .

VII

Как раненый змий, издыхает Сарай, Убили его Московиты. А будет и хуже! Так это и знай – На эти долины взгляни ты. Свежа и прекрасна родная страна, Как гурия рая мила мне. И будет врагами она сожжена, И камня не будет на камне. А после, когда разрешенье пройдет, Замолкнет Мангуп опустелый, – Толпа чужеземцев-гяуров придет Разведать минувшего дело. И будут безбожно писать на стенах Свои имена и прозванья. Бледнеешь! Так хочет великий Аллах – Я знаю Аллаха желанье. А дальше что будет – дрожи и внимай: Сюда губернатор приедет, И плотно закусит и выпьет здесь чай, А после со свитой уедет. Сынам твоим много придется терпеть, Властитель Сарая богатый, Твой правнук не будет Сараем владеть, А только казенной палатой. И скалы, пока времена пробегут, Пребудут безмолвны и немы. Затем – трепещи! здесь поэты пройдут И вместе напишут поэму. Затем предрекаю ужасные дни: Прибудут студенты в отставке. Поэму обдумывать станут они, Воссевши на каменной лавке!!

<Июль 1899

Бахчисарай>

«И был туман. И средь тумана…»

И был туман. И средь тумана Виднелся лес и склоны гор. И вдруг широкого Лемана Сверкнул лазоревый простор. Зеленый остров, парус белый, «На лоне вод стоит Шильон», А горы линиею смелой Рассекли синий небосклон. И серебристые туманы Сползают вниз по склонам гор, И виноградник, как ковер, Покрыл весь берег до Лозанны И мягко складками идет До самой синей [глади] вод.

<1899>

«Народ – огромный, музыкальный…»

Народ – огромный, музыкальный И очень сложный инструмент. Лишь композитор гениальный, Удачный выбравши момент, С такою силою могучей Ударить может по струнам, Что вырвет целый ряд созвучий Своим идеям и словам. Когда же сам он, звуков полный, Могучей музыкой звучит, Так кто ж удержит, кто смирит Его рокочущие волны? Но вы, хотевшие лишь только, Когда он сам был звуков полн, Сдержать напор свободных волн…

<Январь 1900>

Берлин

«Стихи мои! Как вехи прожитого…»

Стихи мои! Как вехи прожитого Я ставил вас на жизненном пути. Но я так часто лгал, любуясь формой слова, Что истину мне трудно в вас найти. Поэзия так лжет! У каждого искусства Такой большой запас Готовых образов для выраженья чувства, Красивых слов и фраз. Красивые слова так ластятся, играют, Послушно и легко ложатся под перо…

<Апрель 1900

Москва>

Отрывок о Тиволи

Фонтаны, аллеи… Запущенный сад… Развалины старого дома… Я всё это видел когда-то давно… Мне всё это с детства знакомо… Должно быть из сказок, наивно-простых, Украшенных мыслью немецкой, Которые в жизни цветут только раз На почве фантазии детской. И тают, как снежный узор на стекле, При первом дыхании мысли… В аллеях зеленый сырой полумрак, Пушистые ветви нависли. Горячий, трепещущий солнечный луч Пробился сквозь ветви платана… Блестя в темноте, и поет и звенит Холодная струйка фонтана. Зацветшие мраморы старых террас, Разросшийся плющ на пороге… В таинственных гротах одетые мхом Забытые, старые боги… Везде изваяния лилий – гербы Фамилии д’Эсте старинной. В развалинах весь восемнадцатый век: Манерный, кокетливый, чинный, Век фижем и мушек, Ватто и Буше, Причудливый век превращений… В сыром полумраке зеленых аллей Скользят грациозные тени… Чуть слышно атласные платья шуршат… Со шпагой, изящен и ловок, Идет кавалер – и мутятся ряды Напудренных белых головок… Проносится легкий, кокетливый смех По дальним извивам дорожки… По мраморным плитам широких террас Скользят чьи-то белые ножки… О, бедные ножки прекрасных принцесс, Ласкавшие старые плиты! Давно уж великой народной волной Вы сломаны, стерты и смыты… Другая эпоха – другой колорит: Суровый, как бронзы Гиберти. Ряды кипарисов и синих олив – Печальные символы смерти. Спокойно и тихо… Фундаменты стен. Всё срыто, разрушено, голо… И только горячее солнце палит Цветные мозаики пола…

<До 20 января 1901>

«Под небом Италии вы рождены…»

Под небом Италии вы рождены, Мои серебристые песни! И блеском и светом они рождены, В них всё отразилось широко: И нега и синь средиземной волны, И яркие краски востока. Проникнуты солнечным зноем они… Пусть веет от этих страниц же Тем «югом», который так страстно манил Великого Фридриха Ницше. Тем «югом» искусства, ума, красоты, Свободным, языческим югом, К которому с детства стремились мечты С мистическим странным испугом. И всё, что ребенком манило меня, Чем сердце бывало томимо, Всё то воплотилось позднее в одном Сияющем имени Рима. И вот я свободен. Весь мир предо мной И всюду мне вольная воля. С ликующей песней, с мешком за спиной Я шел по долинам Тироля. На бархате ярко-зеленых лугов Красивые церкви белели, А выше, на фоне сияющих льдов, Синели зубчатые ели. «В Италию!» – громко звенело в ушах, «В Италию!» – птицы мне пели, «В Италию» – тихо шуршали кругом Мохнатые старые ели. Я шел через мхи в полумраке лесном, Где сыростью пахло и гнилью, Где тонкою нитью висел водопад, Дробясь серебристою пылью. Кровавым потоком меж темных громад Сползают альпийские розы, Сверкает и воет внизу водопад, Склоняются ветви березы. Родная березка! она здесь в горах Казалась такой иностранкой, Изгнанницей бедной в далеком краю, Застенчивой русской крестьянкой. В траве – бесконечные точки цветов, Как в светлых пейзажах Беклина – Мильоны фиалок, ирисов и роз, Нарциссов, тюльпанов и тмина. Всё выше! Веселая зелень долин Уходит от вашего взгляда. По узким краям недоступных стремнин Сползает далекое стадо. Коровы и овцы глядят на людей С большим любопытством своими Большими глазами. Я как-то в горах Совсем очарован был ими. Они всей толпой окружили меня, Почтительно руки лизали; Я даже подумал сперва, что они Стихи мои, верно, читали. Друзья же мои убедили меня, Что я глубоко ошибался, Что это звук «м-м-э», повторяемый мной, Им чем-то родным показался.

<Июнь 1901

Майорка>

«В истории много магических слов…»

В истории много магических слов. И тайная сила в их смысле Влияет в течение целых веков На ход человеческой мысли. Италия! Рим! Где найдутся слова С таким же громадным значеньем? Да! Рим был разбойничьим страшным гнездом, Но гнёзда бывали страшнее, И корень величия Рима не в том, А в том, что он грабил идеи. И каждой идее, добытой мечом, Давал он и власть и значенье Всемирности. Рим был огромным котлом, В котором свершалось броженье. И сколько мой детский неопытный ум Ни мучили классики в школе, И сколько они ни терзали мой мозг, Ни били, ни жгли, ни кололи, Стараясь мою пробужденную мысль Зарезать словами своими, – Но даже они не могли омрачить, Унизить великое имя.

<Лето 1901

Майорка>

«Солнце дымкой даль заткало…»

Солнце дымкой даль заткало, Чайки в воздухе летят, Всеми красками опала В море искры блестят. На песок сырой, играя, Волны синие скользят, Белой пеной потрясая, И смеются и звенят. И десятками дорожек, Полусмытых от воды, Босоногих детских ножек Отпечатались следы. Обхожу я осторожно Лапки маленьких зверей…

<Лето 1901

Майорка>

Девятнадцатый век

I

Его отец был гордый, умный Старик. Вполне аристократ, Любивший образ жизни шумный И дрессированных солдат. Любивший роскошь и почет, Игру ума и блеск острот, Искусство, знанье и свободу, Но не дававший их народу. Его считали атеистом, Но атеистом не был он: Философ, скептик и масон, Он был, скорей всего, деистом. Поклонник знанья и манер, – Его оракул был Вольтер.